Не подлежит никакому сомнению, что царь действительно намеревался исполнить свои обещания и осуществить программу, основные принципы которой изложены были в манифесте 17 октября1
. По желанию царя, новая эра государственной жизни России должна была открыться торжественным образом. Открытие Государственной Думы и преобразованного Государственного Совета имело место на торжественном приеме всех депутатов обеих палат в Зимнем Дворце. На самом деле открытие это явилось встречей двух миров. Коковцов, принимавший участие в приеме в качестве министра, отмечает в своих воспоминаниях: «Странное впечатление производила в эту минуту тронная Георгиевская зала, и думалось мне, что не видели еще ее стены того зрелища, которое представляла собою толпа собравшихся»2. По правую сторону от трона стояла «мундирная публика», члены Государственного Совета, сенаторы, придворные, члены императорской семьи. С левой стороны буквально толпились члены Государственной Думы. Лишь немногие из них одеты были во фрак или в сюртук; многие — притом как раз те, которые демонстративно пробились вперед, близко к престолу — одеты были в рабочую одежду, а за ними стояли крестьяне в самых разнообразных одеяниях, многие в национальных костюмах; немало было и духовных лиц. (Впоследствии вдовствующая императрица сказала, что никогда еще не приходилось ей видеть таких «серых батюшек»). Коковцов пишет: «На первом месте среди этой категории народных представителей особенно выдвигалась фигура человека высокого роста, в рабочей блузе, в высоких смазных сапогах, с насмешливым и наглым видом рассматривавшего трон и всех, кто окружал его… Я просто не мог отвести моих глаз от него… таким презрением и злобою дышало это наглое лицо… Столыпин… сказал мне: „Мы с Вами, видимо, поглощены одним и тем же впечатлением, меня не оставляет даже все время мысль о том, нет ли у этого человека бомбы и не произойдет ли тут несчастие. Впрочем я думаю, что этого опасаться не следует — это было бы слишком невыгодно для этих господ — и слишком было бы ясно, что нам делать в создавшейся обстановке“»2. Как далека эта картина от славянофильских мечтаний о единении царя с народом, посылающим к монарху своих представителей! Два вражеских лагеря стояли тут друг против друга в полной непримиримости.Это было ясно не только политическим деятелям. Несколько дней спустя Коковцов по случаю назначения своего министром финансов должен был представиться обеим императрицам. Императрица-мать сказала ему, что все еще находится под впечатлением «этого ужасного приема». «Они смотрели на нас как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов, — настолько их лица дышали какою-то непонятною мне ненавистью против нас всех»3
.Тронная речь царя полностью соответствовала духу и содержанию Манифеста 17 октября. В краткой и ясной речи этой очень выпукло сформулированы были важнейшие моменты программы нового правительства. Столыпин утверждает, что Николай II сам сочинил речь и что она явилась сюрпризом и для самого правительства. Этому можно верить. По точности и изяществу стиль речи напоминает текст отречения, который был написан самим царем.
В этой речи царь обещал охранять непоколебимо установления, им дарованные, и заявил, что с установлением нового строя начинается эпоха реформ, эпоха «обновления нравственного облика русской земли и возрождения ее лучших сил». Реформы должны в первую очередь служить делу решения крестьянского вопроса, развитию просвещения и экономического благосостояния. Реформы не должны быть делом одного только правительства: царь призывал народное представительство активно принять участие в проведении в жизнь реформ — «выяснить нужды», что соответствовало принципу законодательной инициативы народного представительства. Царь призывал Божье благословение на труды, предстоящие ему «в единении с Государственным Советом и Государственною Думою». Он подчеркивал, что основой порядка является право; свобода и право — столпы, на которых зиждется государственный порядок. Маклаков пишет: «Наконец последняя черта этой речи. Те самые люди, которые были выбраны в Думу, по своему направлению почитались недавно врагами государства, изменниками. Состав Думы вызвал негодование правой печати; у нее не хватало для него бранных эпитетов. А Государь приветствовал „в их лице лучших людей“. Вероятно он так не думал: он следовал конституционной фикции»4
.