История любви

Если бы я был сентиментален и настолько обожал Гарвард, чтобы повесить на стену фотографию, это был бы не Уинтроп-Хаус, не Мемориальная церковь, а Диллон. Диллон-Филд-Хаус[8]. Если бы у меня было духовное пристанище в Гарварде – то этот дом. За эти слова Нат Пьюси[9] мог бы отобрать у меня диплом. Но библиотека Уайденера значила для меня гораздо меньше, чем Диллон. Каждый день моей студенческой жизни я входил в этот дом, обменивался с ребятами похабными приветствиями, сбрасывал оковы цивилизации и превращался в спортсмена. Какое удовольствие – надеть ракушку, наплечник и свитер с номером 7 (мечтал о том, что после меня его выведут из употребления; не вывели), взять коньки и отправиться на Ватсон-Ринк.

Возвращение в Диллон было еще приятнее. Стаскиваешь пропотевшие доспехи, голый идешь к столу выдачи за полотенцем.

– Как прошло сегодня, Олли?

– Хорошо, Ричи. Хорошо, Джимми.

Потом в душ, слушать, кто кому заделал сколько раз в прошлую субботу вечером.

– Мы склеили там свинок из Маунт-Айды, слышь?..

А у меня была привилегия отдельного помещения для медитации. Повезло: непорядок с коленом (да, повезло – видели мое призывное свидетельство?) – после игры приходилось сидеть в гидромассажной ванне. Я сидел, смотрел на водоворот вокруг колена и мог подсчитывать синяки и ссадины (почему-то с удовольствием) и типа думать о чем-нибудь или ни о чем. Сегодня мог думать о своей шайбе и голевом пасе и о том, что практически гарантировал себе в третий раз подряд место в сборной Лиги плюща[10].

– Принимаем джеку-кузи?

Это был Джеки Фелт, наш тренер и самозваный духовный наставник.

– А на что еще это похоже, Фелт, – на дрочку?

Джеки хрюкнул и расцвел дурацкой улыбкой.

– Олли, знаешь, что не так с твоим коленом?

Я побывал у каждого ортопеда на Востоке, но Фелту было виднее.

– Ты неправильно питаешься.

Мне было не очень интересно.

– Ты мало соли ешь.

Подыграть ему – может быть, отстанет.

– Ладно, Джек, буду есть больше соли.

Как же он был доволен, черт! Он ушел с выражением полного довольства на своем идиотском лице. Слава богу, я остался один. Я погрузил приятно побитое тело в водоворот, закрыл глаза и сидел по шею в тепле. Аа-аа.

Черт! Дженни, наверно, ждет на улице. Надеюсь! Сколько я тут кайфовал, пока она торчит на кембриджском холоду? Я поставил новый рекорд по скорости одевания. Не высохнув толком, я распахнул центральную дверь Диллона.

Холод набросился на меня. Черт, какая стужа! И темень. Еще стояла кучка болельщиков. Поклонники хоккея, выпускники, мысленно не сбросившие доспехов. Такие, как старожил Джордан Дженкс, не пропускающий ни одной игры – ни дома, ни на выезде. Как они умудряются? В смысле, Дженкс – большой банкир. И почему они так?

– Тебе досталось, Оливер.

– Да, мистер Дженкс. Вы знаете, какой у них стилек.

Я искал взглядом Дженни. Ушла, отправилась одна в Рэдклифф?

Я отошел на три-четыре шага от ребят и в отчаянии вертел головой. Вдруг она вынырнула из-за кустов, лицо замотано шарфом, только глаза видны.

– Слушай, тут адский холод.

Как же я ей обрадовался!

– Дженни!

Инстинктивно, что ли, я легонько поцеловал ее в лоб.

– А я тебе разрешала?

– Что?

– Сказала, что можно поцеловать?

– Извини. Меня занесло.

– Меня – нет.

Мы были совсем одни, и было темно, холодно и поздно. Я снова ее поцеловал. Но не в лоб и не легонько. Это длилось довольно долго. Когда перестали целоваться, она продолжала держать меня за рукава.

– Мне это не нравится, – сказала она.

– Что?

– То, что мне это нравится.

Всю дорогу, пока мы шли до нее (у меня машина, но Дженни хотела пешком), она держала меня за рукав. Не за руку – за рукав. Не просите у меня объяснения. Перед дверью Бриггс-Холла я не поцеловал ее на прощание.

– Слушай, Джен, я, может быть, не позвоню тебе несколько месяцев.

Она секунду молчала. Несколько секунд.

Наконец спросила:

– Почему?

– Или же сразу позвоню, как войду в комнату.

Я повернулся и пошел прочь.

– Негодяй! – догнал меня ее шепот.

Я повернулся и зарядил с дистанции в семь метров:

– Понимаешь, Дженни, ты наехать можешь, а на себя не позволяешь.

Хотел бы видеть выражение ее лица, но стратегия не позволяла мне еще раз обернуться.

Когда я вошел к себе, мой сосед по комнате Рэй Стрэттон играл в покер с двумя приятелями-футболистами.

– Здорово, животные.

Они отозвались надлежащим бурчанием.

– Чего достиг сегодня, Олли?

– Гол и передача, – ответил я.

– От Кавильери.

– Не твое дело.

– Кто это? – спросил один из бегемотов.

– Дженни Кавильери, – ответил Рэй. – Музыкантка, ботаничка.

– Знаю ее, – сказал другой. – Недотрога.

Отвернувшись от похотливых жлобов, я размотал шнур и ушел с телефоном в спальню.

– Она играет на рояле в Баховском обществе.

– А во что играет в Барретовском?

– «А ну-ка, доберись».

Хрюканье, кряканье, ржанье. Животные смеялись.

– Джентльмены, имел я вас.

И с этими словами вышел.

Я закрыл дверь от недочеловеческих звуков, снял туфли, лег на кровать и набрал Дженни.

Говорили шепотом.

– Джен, ты…

– Да?

– Джен, что бы ты сказала, если бы я сказал тебе…

Я замялся. Она ждала.

– Думаю… я люблю тебя.

Наступила пауза. Потом она очень тихо ответила:

– Сказала бы, что ты брехло.