История любви

С кем таким могла разговаривать Дженни, что отнимает время от условленного свидания со мной? Какой-то музыкальный пахарь? Мне было известно, что Мартин Дэвидсон, четверокурсник из Адамс-Хауса и дирижер оркестра Баховского общества, считает, что у него есть особые права на внимание Дженни. Не на тело: сомневаюсь, что махать он мог чем-то бо́льшим, чем дирижерская палочка. Короче, я не позволю посягать на мое время.

– Где телефонная будка?

– За тем углом. – Она показала направление.

Я неторопливо прошел в комнату отдыха. Издали увидел Дженни у телефона. Дверь будки она не закрыла. Я шел лениво, как бы без цели, полагая, что при виде моих нашлепок и ранений она тут же бросит трубку и кинется мне в объятия. Приблизившись, я услышал обрывки ее разговора.

– Да. Конечно! Я тоже, Фил. И я тебя люблю.

Я остановился. С кем она говорит? Это не Дэвидсон. «Фила» нет среди его имен.

Его я давно посмотрел в списке нашего курса. Мартин Юджин Дэвидсон, Риверсайд-драйв, 70, Нью-Йорк, Средняя школа музыки и изобразительных искусств. На фото – человек чувствительный, вдумчивый, килограммов на двадцать пять легче меня. Но зачем беспокоиться из-за Дэвидсона? Ясно, что обоих нас Дженнифер Кавильери бортанула ради кого-то, кому слала сейчас воздушные поцелуи по телефону (какая пошлость!).

Я отсутствовал сорок восемь часов, и какой-то паразит Фил успел залезть в постель к Дженни (не иначе!).

– Да, Фил. И я тебя люблю.

Повесив трубку, она увидела меня и, не покраснев даже, заулыбалась – и тоже с воздушным поцелуем. Как можно быть такой двуличной?

Поцеловала меня в здоровую щеку:

– Ой, жуткий вид.

– Меня приложили.

– А тот, другой, хуже выглядит?

– Да. Гораздо. Другой у меня всегда хуже выглядит.

Я произнес это угрожающе, давая понять, что отметелю любого, кто захотел бы шустрить у меня за спиной. Она схватила меня за рукав, и мы пошли к двери.

– Спокойной ночи, – сказала вслед дежурная.

– Спокойной ночи, Сара Джейн.

На улице, перед тем как сесть в мою «MG», я освежил легкие глотком вечернего воздуха и по возможности небрежно задал вопрос:

– Скажи, Джен…

– Да?

– Э… кто такой Фил?

Садясь в машину, она сообщила как нечто само собой разумеющееся:

– Мой отец.

Я не готов был поверить в эту байку.

– Ты зовешь своего отца Филом?

– Так его зовут. А ты своего как зовешь?

Дженни как-то рассказала мне, что вырастил ее отец, кажется булочник в Крэнстоне, Род-Айленд. Мать погибла в автокатастрофе, когда она была маленькой. Сказано это было к тому, почему у нее нет водительских прав. Отец ее, во всех остальных отношениях отличный мужик (ее слова), был страшно суеверен в отношении того, чтобы единственная дочь садилась за руль. Это очень осложняло ей жизнь в старших классах, когда она брала уроки фортепьяно у преподавателя в Провиденсе. Зато в долгих поездках на автобусе получила возможность прочесть всего Пруста.

– Ты как своего зовешь? – снова спросила она.

Я настолько углубился в размышления, что прослушал вопрос.

– Кого – своего?

– Своего ближайшего предка ты как величаешь?

Я сообщил, как мне хотелось бы его называть:

– Сукин сын.

– В лицо? – спросила она.

– Я лица его вообще не вижу.

– Он носит маску?

– В некотором смысле – да. Каменную. Абсолютно каменную.

– Продолжай. Он, наверное, страшно горд тобой. Звезда Гарварда.

Я посмотрел на нее. Кажется, она еще не все о нас знала.

– Он был такой же, Дженни.

– Тоже крайним нападающим в сборной Лиги? Или еще главнее?

Мне нравилось ее отношение к моим спортивным заслугам. Жаль, что они померкнут, когда сообщу об отцовских.

– Он греб на одиночке на Олимпиаде двадцать восьмого года.

– Ух ты. Он победил?

– Нет, – ответил я, и, думаю, она почувствовала, что меня несколько утешает его шестое место в финале.

Короткая пауза. Теперь, может быть, Дженни поймет, что быть Оливером Барретом IV значит не только сосуществовать с этим серым каменным зданием на «Гарвардском дворе». Тут еще имеет место некий мускульный шантаж. Некий образ спортивных достижений давит на тебя. В смысле – на меня.

– Но что он такого делает, чтобы именоваться сукиным сыном? – спросила Дженни.

– Принуждает меня, – ответил я.

– Не поняла?

– Принуждает, – повторил я.

Глаза у нее сделались как блюдца.

– Это что-то типа инцеста? – спросила она.

– Джен, не переноси на нас свои семейные проблемы. Мне хватает собственных.

– Как, например? Что он принуждает тебя делать?

– Правильно поступать.

– А чем плохо поступать правильно? – спросила она, наслаждаясь очевидным парадоксом.

Я объяснил, как мне противно, что меня встраивают в барретовскую традицию, – она должна была бы это понять, видя, как меня коробит, когда приходится назвать номер после своей фамилии. И мне не нравилась обязанность предъявить икс достижений в конце каждого семестра.

– Ну да, – с нескрываемой насмешкой сказала Дженни, – я вижу, как тебе противно получать пятерки и числиться в сборной Лиги.