История любви

– Я не просто тебя люблю…

Ох, что еще такое?

– Я тебя очень люблю, Оливер.

6

Я люблю Рэя Стрэттона.

Он, может быть, не гений и не великий футболист (немного медлителен), но всегда был хорошим соседом по комнате и верным другом. И как же он, бедняга, страдал бо́льшую часть нашего последнего курса. Куда он шел заниматься, увидев галстук, висящий на ручке нашей двери (традиционный сигнал «здесь гости»)? Допустим, занимался он не так уж много, но иногда приходилось. Шел, скажем, в библиотеку Адамса, Ламонта или даже в клуб Пи-Эта. Но где он спал в те субботние ночи, когда мы с Дженни решали нарушить университетский режим и оставались у меня? Просился на ночлег к соседям, тренерам и так далее – если там не было своих мероприятий. Хорошо хоть футбольный сезон уже закончился. Я для него так же терпел бы.

Но чем вознагражден был Рэй? В прежние дни я делился с ним мельчайшими подробностями моих любовных побед. А теперь он не только лишен был неотчуждаемых прав соседа – я даже не признался ему, что мы с Дженни любовники. Я только предупреждал, когда нам понадобится комната. А там пусть Стрэттон сам делает какие хочет выводы.

– Слушай, Баррет, вы спите наконец или нет? – спрашивал он.

– Рэймонд, прошу тебя как друг: не спрашивай.

– Но, Баррет, правда: вечера, ночи пятницы, субботы… наверняка же не впустую.

– Тогда зачем трудиться спрашивать, Рэй?

– Затем, что это нездорово.

– Что именно?

– Вся эта история. Ол, ведь никогда такого не было. Чтобы ты темнил. Ни слова большому Рэю. Это произвол какой-то. Это нездорово. Слушай, что она такого делает необыкновенного?

– Слушай, Рэй, во взрослой любви…

– Любви?

– Не произноси это как неприличное слово.

– В твоем возрасте? Любовь? Я очень боюсь за тебя, старик.

– Чего боишься? За мою психику?

– За твое холостячество. За твою свободу. За твою жизнь!

Бедный Рэй. Он не шутил.

– Боишься потерять соседа, а?

– В каком-то смысле, наоборот, приобрел – она столько времени здесь проводит.

Я одевался перед концертом, так что диалог подходил к концу.

– Не парься, Рэймонд. У нас с тобой будет квартира в Нью-Йорке. Каждый вечер другие малютки. Все будет.

– Не утешай меня, Баррет. Она тебя зацепила.

– Все под контролем, – ответил я. – Расслабься.

Я подтянул галстук и направился к двери.

Стрэттон все-таки не успокоился.

– Олли?

– Да?

– Ты с ней это?..

– Иди к черту!

Я шел на концерт не с Дженни; я шел ее слушать. Оркестр Баховского общества исполнял Пятый Бранденбургский концерт в Данстер-Хаусе, Дженни играла на клавесине. Я много раз слышал ее игру, но не с оркестром и не на публике. Как же я был горд. Я не услышал ни одного ляпа.

– Ты играла замечательно, я потрясен.

– Это показывает, как ты разбираешься в музыке, отличник.

– Разбираюсь кое-как.

Мы шли по двору Данстера. Был один из тех апрельских вечеров, когда начинаешь верить в приход весны. Ее коллеги (в том числе Мартин Дэвидсон, метавший в меня невидимые перуны ненависти) шли поблизости, поэтому я не мог вести с ней музыковедческие споры.

Мы перешли Мемориал-драйв, чтобы прогуляться по набережной.

– Меньше пены, Баррет. Я играю прилично. Не замечательно. Даже не на уровне сборной Лиги плюща. Всего лишь прилично. Договорились?

Как тут спорить, если она желает скромничать?

– Хорошо. Ты играешь прилично. Главное, тебе надо продолжать.

– Кто сказал, что я не собираюсь продолжать? Я буду заниматься с Надей Буланже[15] – это что, по-твоему?

О чем она толкует? По тому, как она вдруг замолчала, я почувствовал: она не собирается об этом говорить.

– С кем?

– С Надей Буланже. Знаменитой преподавательницей. В Париже. – Последние два слова она произнесла скороговоркой.

– В Париже? – медленно повторил я.

– Она редко берет американских учеников. Мне повезло. Вдобавок дали хорошую стипендию.

– Дженнифер, ты едешь в Париж?

– Я не была в Европе. Не могу дождаться.

Я схватил ее за плечи. Может быть, грубовато. Не знаю.

– Слушай, ты давно это задумала?

Впервые, кажется, она не смогла посмотреть мне в глаза.

– Олли, не будь ребенком, – сказала она. – Это неизбежно.

– Что – неизбежно?

– Мы окончим колледж – и дальше каждый своей дорогой. Ты пойдешь на юридический…

– Погоди. Ты что говоришь?

Теперь она посмотрела мне в глаза. Лицо ее было печально.

– Олли, ты миллионерское дитя; я социальный нуль.

Я все еще держал ее за плечи.

– При чем тут, к черту, «своя дорога»? Мы вместе, мы счастливы.

– Олли, не будь ребенком, – повторила она. – Гарвард – это как мешок Санта-Клауса. Там в нем какие угодно игрушки. Но когда праздник кончился, вас вытряхивают… – она запнулась, – и отправляют туда, где вам место.

– То есть ты отправишься домой печь печенье, в Крэнстон, Род-Айленд?

Я нес какую-то дичь.

– Пирожные, – сказала она. – И не смейся над моим отцом.

– Тогда не уезжай от меня. Дженни, прошу тебя.

– А как с моей стипендией? С Парижем, которого я никогда в жизни не видела?

– А с нашей женитьбой?

Я произнес эти слова и в первую секунду сам не поверил своим ушам.

– А кто вообще говорил о женитьбе?

– Я. Сейчас говорю.

– Ты хочешь на мне жениться?

– Да.

Она наклонила голову набок, не улыбнулась, а только спросила:

– Почему?