История любви

– Оливер всегда пьет с сахаром, дорогая, – сказал отец.

– Сегодня – нет, спасибо, мама, – сказал я. – Просто черный.

У каждого чашка, сидим уютно, и абсолютно нечего сказать друг другу. Поэтому я предложил тему.

– Скажи мне, Дженнифер… – начал я. – Что ты думаешь о Корпусе мира?

Она посмотрела на меня нахмурясь и не захотела поддержать.

– А, Олли, ты им сказал? – спросила моя мать у моего отца.

– Сейчас не время, дорогая, – сказал Оливер III с фальшивой скромностью, так и кричавшей: «Спроси меня, спроси!»

Пришлось мне спросить:

– Это вы о чем, отец?

– Ничего существенного, сын.

– Не понимаю, как ты можешь так говорить, – сказала мать и обрушила на нас новость (как я сказал, она всегда была на его стороне): – Твой отец будет президентом Корпуса мира.

– О!

Дженни тоже произнесла «О!», но другим, более восторженным тоном.

Отец принял смущенный вид, а мать как будто ожидала, что я поклонюсь или сделаю что-нибудь в этом роде. Но не государственным же секретарем еще?

– Поздравляю, мистер Баррет, – взяла на себя инициативу Дженни.

– Да. Поздравляю, сэр.

Мать жаждала поговорить об этом.

– Я думаю, это будет ни с чем не сравнимый образовательный опыт.

– Да, несомненно, – согласилась Дженни.

– Да, – сказал я без особой убежденности. – И… пожалуйста, не передашь мне сахар?

8

– Дженни, это все-таки еще не государственный секретарь!

Слава богу, мы возвращались наконец в Кембридж.

– Все равно, Оливер, ты мог бы проявить больше энтузиазма.

– Я сказал: «Поздравляю».

– Какое великодушие с твоей стороны.

– А ты чего ожидала, ей-богу?

– Мне прямо противно даже, – ответила она.

– Допустим, не тебе одной.

Потом мы долго ехали, не говоря ни слова. Но что-то было не так.

– А все-таки отчего тебе противно? – с сильным запозданием поинтересовался я.

– Ты обращаешься с отцом отвратительно.

– А он со мной как – не отвратительно?

Я открыл ящик Пандоры. Или, точнее, коробку макарон. Дженни перешла в тотальное наступление по поводу родительской любви. Этого итальянско-средиземноморского синдрома. И как я был непочтителен.

– Ты достаешь его все время, достаешь, – сказала она.

– Это взаимно, Джен. Ты не заметила?

– Я думаю, ты на все готов, лишь бы допечь папу.

– «Допечь» Оливера Баррета третьего невозможно.

Была странная маленькая пауза, после чего она сказала:

– Разве что женившись на Дженнифер Кавильери…

Я держал себя в руках, пока мы парковались у рыбного ресторанчика. Там повернулся к Дженни, злой как черт.

– Так, ты думаешь?

– Я думаю, отчасти так, – очень тихо сказала она.

– Дженни, ты не веришь, что я тебя люблю? – закричал я.

– Верю, – сказала она по-прежнему тихо, – но каким-то извращенным образом ты любишь и мой скромный социальный статус.

Я не знал, что ответить, кроме слова «нет». И произнес его несколько раз с разными интонациями. Я был страшно расстроен и даже подумал, что в ее ужасном замечании какая-то крошка правды есть.

Но и она не особенно веселилась.

– Я не могу осуждать, Олли. Просто думаю, что тут не без этого. В смысле, я знаю, что люблю не тебя самого только. Я люблю и твою фамилию. И номер при фамилии.

Она отвернулась, и я подумал, что заплачет. Но не заплакала; закончила свою мысль:

– Все ж таки они часть тебя.

Я сидел и смотрел на мигающую неоновую вывеску: «Устрицы и моллюски». Что я еще так любил в Дженни – это ее способность заглянуть внутрь меня, понять то, что мне не требовалось выражать в словах. Как сейчас вот. Но мог ли я внутренне примириться с тем, что я несовершенен? Черт возьми, она-то уже ясно видела мои несовершенства и свои собственные. Каким же недостойным я себя чувствовал!

Что тут, черт возьми, скажешь?

– Джен, хочешь устрицу?

– Хочешь в зубы, папочкин сынок?

– Да, – сказал я.

Она сложила руку в кулак и легонько прикоснулась к моей щеке. Я поцеловал кулак и потянулся обнять ее, она оттолкнула меня ладонью и гавкнула, как гангстерша:

– Двигай! Берись за руль – и газу.

Я дал газу. Дал.

Фундаментальная озабоченность отца была связана с тем, что он считал превышением скорости. Спешкой. Лихачеством. Точных слов я не помню, но проповедь его за нашим совместным обедом в Гарвардском клубе касалась главным образом моей торопливости. В качестве вступления он заметил, что я слишком быстро заглатываю еду. Я вежливо возразил, что я уже взрослый и ему не следует исправлять – и даже комментировать – мое поведение. Он ответил, что даже мировые лидеры время от времени нуждаются в конструктивной критике. Я воспринял это как не слишком тонкую отсылку к его работе в Вашингтоне в первый срок президентства Рузвельта. Но я не хотел наводить его на воспоминания о Ф. Д. Рузвельте или о его собственной роли в банковской реформе. Поэтому заткнулся.

Мы обедали, как я уже сказал, в Гарвардском клубе, в Бостоне. (Я – торопливо, если согласиться с оценкой отца.) Это означает, что нас окружала его публика. Его однокашники, его клиенты, его поклонники и так далее. Так что место явно было выбрано с умыслом. Если прислушаться, можно было различить шепотки типа: «Вот идет Оливер Баррет» или «Это Баррет, знаменитый спортсмен».