История любви

– Мне противно, что он от меня ничего другого не ожидает! – Высказав то, о чем я постоянно думал (но никогда не говорил), я почувствовал страшную неловкость, но теперь уже надо было растолковать ей все до конца. – И когда я чего-то добиваюсь, он индифферентен как не знаю кто. Принимает это как должное.

– Но он занятой человек. Он ведь командует банками и всяким там?

– Черт, Дженни, ты на чьей стороне?

– А это что – война?

– Без сомнения, – ответил я.

– Это смешно, Оливер.

Кажется, она в самом деле не понимала. И тут у меня впервые зашевелилась догадка насчет культурного разрыва между нами.

Понимаете, три с половиной года в Гарварде-Рэдклиффе сделали из нас самонадеянных интеллектуалов, каких обычно и производит это заведение, но когда дошло до того, чтобы признать в моем папаше истукана, в Дженни заговорило атавистическое итальянско-средиземноморское представление: папа-любит-бамбини, – а тут доказывать что-то уже бесполезно.

Я попробовал прибегнуть к примеру. Сослался на наш не-разговор после игры с Корнеллом. Он определенно произвел на нее впечатление. Но совсем не такое, как ожидалось.

– Он ехал в Итаку, в такую даль, чтоб посмотреть какой-то дурацкий матч?

Я попытался объяснить, что мой отец – это чистая форма и никакого содержания. Но ее заклинило на том, что он поехал черт знает куда ради какого-то пустячного (по сути) соревнования.

– Знаешь, Дженни, давай прекратим.

– У тебя навязчивая идея насчет него, – ответила она. – И слава богу. Это значит, что ты несовершенен.

– А… А ты – совершенство?

– Ни черта. А то стала бы я с тобой встречаться.

Ну вот, снова здорово.

5

Скажу немного о физической стороне наших отношений.

Странно: ее долго не было. То есть ничего более существенного, чем упомянутые поцелуи (все их я помню в мельчайших подробностях). Для меня это было нехарактерно – я импульсивен, нетерпелив и быстро перехожу к делу.

Если бы вы сказали любой из десятка девушек в колледже Уэллсли, что Оливер Баррет IV ежедневно встречался с молодой дамой в течение трех недель и не переспал с ней, вас бы подняли на смех и усомнились в ее женственности. Но на самом деле все обстояло иначе.

Я не знал, что делать.

Не поймите меня буквально. Все заходы у меня были отработаны. Просто я не мог себя заставить прибегнуть к ним. Дженни была умна – я боялся, что она поднимет на смех тонкую (как я считал) романтическую (и неотразимую) систему Оливера Баррета IV. Боялся, что меня отошьют, – да. И боялся, что пойдут навстречу из неправильных соображений. Что́ я нескладно пытаюсь выразить – я относился к Дженнифер как-то по-особенному и не знал, что сказать или хотя бы у кого спросить об этом.

(Надо было у меня спросить, сказала она потом.) Я только знал, что у меня такие чувства. К ней. Ко всей.

– Тебя отчислят, Оливер.

Мы сидели у меня в комнате, читали, это было в воскресенье днем.

– Оливер, тебя отчислят, если будешь сидеть и только смотреть, как я занимаюсь.

– Я не смотрю, как ты занимаешься. Я занимаюсь.

– Врешь. Ты смотришь на мои ноги.

– Только изредка. После каждой главы.

– Что-то очень короткие главы у тебя в книжке.

– Слушай, самовлюбленное создание, не такая уж ты красивая!

– Знаю. Но что мне делать, если ты так думаешь?

Я бросил книгу и пошел к ней в другой конец комнаты.

– Дженни, черт возьми, как я могу читать Джона Стюарта Милля, когда мне каждую секунду до смерти хочется лечь с тобой?

Она наморщила лоб, нахмурилась:

– О, Оливер, сделай милость.

Я пригнулся над ее креслом. Она снова посмотрела в книгу.

– Дженни…

Она осторожно закрыла книгу, положила ее и ладонями обняла мою шею.

– Оливер, сделай милость.

И случилось сразу. Все.

Наше первое телесное знакомство было полной противоположностью начального, словесного. Таким неспешным оно было, таким бережным, таким нежным. Я не представлял себе, какая она, настоящая Дженни, – ласковая, с чуткими руками. Но еще больше меня поразила собственная реакция. Я был нежен, я был ласков. Неужели он вправду такой – Оливер Баррет IV?

Как я уже говорил, самое большее, что я видел, – это кофточку Дженни, расстегнутую еще на одну пуговицу. Меня немного удивило, что она носит золотой крестик. На цепочке без замка. То есть в постели крестик тоже был на ней. В спокойные минуты того замечательного вечера, когда все значимо и ничего не важно, я тронул этот крестик и спросил, как отнесся бы ее священник к тому, что мы в постели и так далее.

Она ответила, что у нее нет священника.

– Разве ты не хорошая юная католичка?

– Я юная, – сказала она. – И хорошая.

Посмотрела на меня, ожидая подтверждения, и я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.

– Значит, два качества из трех.

Тогда я спросил, почему крестик – и припаян, не иначе. Она объяснила, что крестик – ее матери, он дорог ей как память, а не по религиозной причине.

Разговор свернул на нас самих.

– Оливер, я говорила тебе, что я тебя люблю? – сказала она.

– Нет, Джен.

– Почему ты меня не спросил?

– Честно? Боялся.

– Спроси теперь.

– Ты меня любишь, Дженни?

Она посмотрела на меня и ответила вовсе не уклончиво:

– А ты как думаешь?

– Да. Наверное. Может быть.

Я поцеловал ее в шею.

– Оливер?

– Да?