История любви

На улице было чертовски холодно. Просто мороз! И темно. Неподалеку все еще болталась группа самых стойких болельщиков, главным образом бывших игроков нашей сборной, вроде старого Джордана Дженкса, который не пропускает ни одной игры команды — ни дома, ни на выезде. Как он успевает? Ведь он крупный банкир! И зачем это ему нужно?

— Что, Оливер, пришлось сегодня попотеть?!

— Да уж, мистер Дженкс. Сами видели, как они играют.

Я выискивал глазами Дженни. Неужели она одна отправилась в Рэдклифф пешком?

— Дженни!

Я отошел на несколько шагов от болельщиков, отчаянно озираясь по сторонам и выкрикивая ее имя. Внезапно она появилась из-за кустов, лицо упрятано в шарф, видны только глаза.

— Эй, подготовишка, здесь чертовски холодно.

Как же я был рад ее видеть!

— Дженни!

Как-то само собой я легко поцеловал ее в лоб.

— Я тебе разрешала? — спросила она.

— Что?

— Разве я разрешала тебе меня поцеловать?

— Извини. Увлекся.

— А я нет.

Мы были одни. Было темно, холодно и поздно. Я снова поцеловал ее. Но не в лоб и не легким поцелуем. Поцелуй был долгим, страстным и приятным. Когда он завершился, Дженни все еще держала меня за рукава.

— Мне это не нравится, — сказала она.

— Что?

— То, что мне это нравится.

Всю дорогу обратно (я был с машиной, но Дженни захотелось идти пешком) она держала меня за рукав. Не за руку, а за рукав. Не знаю, почему. У дверей общежития я не стал целовать ее на прощание.

— Знаешь, Дженни, может так получиться, что я не позвоню тебе несколько месяцев.

Она помолчала секунду. Несколько секунд. Наконец спросила:

— Почему?

— А может, позвоню, как только вернусь к себе.

Повернулся и быстро зашагал прочь.

— Гад! — проговорила она мне вслед.

Я обернулся:

— Что, Дженни, тебе можно, а другим нельзя?! Хотелось бы разглядеть выражение ее лица в этот момент, но нельзя было нарушать стратегические замыслы.

* * *

Мой сосед Рэй Страттон играл в покер с двумя своими приятелями-футболистами.

— Привет, зверье!

Они ответили соответствующе.

— Каковы сегодня успехи, Оливер?

— Гол и пас.

— С Кавиллери?

— Не ваше дело, — отрезал я.

— Кто такая? — полюбопытствовал один из бегемотов.

— Дженни Кавиллери, — объяснил Рэй. — Тощая такая, с музыкального.

— А, знаю, — сказал третий. — Лакомая жопка!

Игнорируя этих грубых и похотливых говнюков, я распутал телефонный шнур и понес аппарат к себе в спальню.

— Она играет на рояле в Баховском обществе, — сообщил Стрэттон.

— А во что она играет с Барреттом?

— Наверное, в ну-ка отними.

Ржанье, хрюканье, гогот. Я же говорю — скоты.

— Джентльмены! — заявил я на пороге. — В жопу вас всех.

Захлопнув дверь перед новой волной скотских воплей, я разулся, улегся на кровать и набрал номер Дженни. Мы разговаривали шепотом.

— Дженни!

— Да?

— Как ты прореагируешь, если я тебе скажу…

Я заколебался. Она ждала.

— Мне кажется… что я в тебя влюбился.

Снова молчание. Потом она ответила очень тихо:

— Говнюк ты, вот что я тебе скажу.

И повесила трубку.

Я не расстроился. И не удивился.

3

Меня ранили в игре с Корнелльским университетом.

Сам виноват. Во время острого момента я совершил роковую ошибку, обозвав их центрального нападающего «ебаным канадцем». Забыв, что в их команде четверо канадцев. Все патриоты, здоровые и с хорошим слухом. Так меня еще и удалили. И не на две минуты, а на пять — за драку. Слышали бы вы, как на это реагировали корнелльские болельщики, когда об этом объявили по стадиону. Из наших мало кто притащился в такую дыру. Тут в Итаке, штат Нью-Йорк, наших болельщиков было мало, хоть это и был решающий матч. Пять минут! Усаживаясь на скамейку штрафников, я видел, как рвет на себе волосы наш тренер.

Джеки Фелт примчался ко мне. Тут только я и обнаружил, что вся правая половина лица у меня превратилась в кровавое месиво. «Господи, — причитал он, пытаясь остановить кровь. — Господи, Оливер!»

Я сидел тихо, отрешенно глядя перед собой. Было стыдно смотреть на площадку — нам забросили шайбу. Счет стал равным. Более того, они вполне могли выиграть матч — а с ним и первенство. Черт возьми! Мне еще сидеть больше двух минут!

На противоположной трибуне, где сидели немногочисленные; гарвардцы, царило мрачное молчание. Обо мне забыли уже и свои, и чужие болельщики. Только один зритель по-прежнему не отрывал глаз от скамейки штрафников. Да, он был здесь. «Если совещание завершится вовремя, постараюсь приехать». Среди гарвардских болельщиков сидел — но, разумеется, не болел — Оливер Барретт III.

Молча и без эмоций наблюдал он за тем, как заклеивают пластырем последнюю кровоточащую ссадину на лице его единственного сына. О чем он думал в эту минуту?

«Оливер, если тебе так нравится драться, может, займешься боксом?»

«В Эксетере нет боксерской команды, отец».

«Наверное, мне не надо ходить на твои игры».

«Ты думаешь, я дерусь ради твоего удовольствия?»

«Я бы не стал употреблять слово „удовольствия“».

Хотя, кто знает, о чем он думает? Ведь Оливер Барретт III — это ходячая, иногда говорящая, гора Рашмор[2].