История мировой литературы. Древний Ближний Восток

Многое в сетованиях невинного страдальца напоминает сетования разочарованного в жизни из египетского философского диалога «Беседа разочарованного со своей душой»: то же ощущение всеобщего разлада, непонимания и бесприютности человека:

Мудрец я, но к юнцам безграмотным почему я заброшен?
Знающий, но к невеждам отчего причислен?
Хлеба довольно, а моя пища – голод.
В день, когда наделяли долей, моим уделом стало страданье. [124]

Жанр поэмы можно определить как лиро-эпический, ибо несомненным лиризмом окрашены жалобы и мольбы страдальца, своеобразно предвосхищающие не только монологи Иова, но и лирику библейских Псалмов. В этих жалобах также звучат непрестанные взывания, горечь и надежда человеческого сердца, обращенные к богу:

Боже, пред тобою да встану

!Скажу мое слово перед тобою,
Слово мое – стон тяжелый!
Тебе да поведаю об этом, горечь стезей моих да оплачу!
Поведаю о моем смятенье…
<…>
Боже! День над страною сияет, а мой день черным-черен!
Сияет день, день прекрасный, подобный мощи…
Плачи и слезы дурным предсказаньем
поселились в моем сердце!
Гореванья меня охватили словно плачущего ребенка!
…Боже мой! Ты же отец, мой родитель!
Дай же лику моему подняться!
Доколе будешь пренебрегать мною,
оставлять меня без твоей защиты? [124–125]

Показательно, что шумерский страдалец, как и библейский герой, особенно болезненно переживает не столько физические, сколько моральные страдания, то, что его необъяснимо отвергают боги и люди. Однако в отличие от Иова шумерский страдалец не стремится постичь непостижимое – понять причину существования страданий в мире, совместить в сознании представление о Божественной справедливости и очевидной неправедности бытия (особенно социального). Герой поэмы не вызывает на спор Самого Бога, как Иов, уверенный в чистоте и непорочности своих помыслов и деяний. Наоборот, в шумерском тексте звучит мысль об изначальной порочности человеческого существа: «Ни одно человечье дитя не выходит безгрешным из женского лона, // Издревле не бывало в мире беспорочного отрока» [125]. Выход один – признать эту греховность и молить о пощаде, что и делает шумерский страдалец (решение вопроса, кардинально противоположное тому, что мы видим в Книге Иова). Поэма завершается счастливым концом: личный бог внял мольбам героя и превратил его страдания в радость:

И внял бог молитвам и мольбам человека.
Его плачи, его слезы смягчили сердце бога.
Бесхитростные, праведные слова, что тот молвил,
бог его принял.
Муж! Слова его молитвы, он, бог его, узнал

.Воистину, благие его слова плоти бога были приятны —
Бог от злых своих слов отвел руку.
…то, что угнетает сердце… он отнял.
Прочь унесся демон болезни, что его окружал,
что широко расправил крылья.
Развеялась боль его недуга, что рвала его беспощадно,
Он отвел Намтара, что стоял
согласно его решеньям-приказам.
Муж! Страдания его воистину он превратил в радость!
Доброго духа с ним рядом поставил, сделал стражем,
Богиню-хранительницу с благостным взглядом ему дал он. [125]

Таким образом, судьба человека находится в полной зависимости от непредсказуемой воли богов и от их милости. Характерно, что вопрос о свободе воли, столь важный для библейских текстов, ни разу не возникает в шумерской литературе.

Однако именно в шумерской литературе впервые возникают произведения, где определяющим является пафос героического, где смертные ищут личной славы, – правда, смертные, которые на половину или на две трети имеют божественное происхождение и к которым поэтому особо благосклонны боги.

Рождение героического эпоса