История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

В половине второго ночи отверстие было готово, я не просто проломил доски, а буквально обратил их в труху. Отверстие получилось довольно большим и закрывалось теперь только свинцовой пластиной. Отец Бальби помог мне приподнять ее, поскольку она оказалась то ли прикреплена по бокам, то ли согнута и придавлена мраморным водостоком, проходившим по крыше; просунув пику между водостоком и пластиной, я приподнял ее, а потом мы плечами отогнули ее так, чтобы отверстие, через которое мы должны были вылезти, оказалось достаточно широким. Высунув через него голову, я с огорчением увидел, что ярко светит месяц, который назавтра должен был войти в свою первую четверть. Это было препятствием, с которым следовало терпеливо мириться и отложить побег до полуночи, когда луна будет освещать противоположную сторону крыши. В такую дивную ночь все благовоспитанные граждане обычно прогуливаются по площади Святого Марка, и я не мог допустить, чтобы они увидели, как я расхаживаю по верхотуре. Наши вытянутые тени были бы заметны на мостовой площади, гуляки подняли бы головы, и их глазам предстало бы необычайное зрелище, возбуждающее всеобщее любопытство, а особенно — мессера гранде, люди которого не покидают свой пост даже ночью: это единственные стражники в центре города. Он сразу же отыскал бы способ послать на крышу всю их банду, которая нарушила бы мой план.

Отдав себя на волю Господа, я просил его о помощи, но не молил о чудесах. Подверженный прихотям фортуны, я был вынужден стараться, чтобы ей достались лишь мизерные трофеи. Если мое предприятие провалится, у меня не должно быть повода в чем-то себя упрекнуть. Луна непременно зайдет через шесть часов, а солнце поднимется через тринадцать с половиной. Нам оставалось шесть часов полной темноты, когда и надлежало действовать.

Я сказал отцу Бальби, что мы проведем четыре часа за разговорами у графа Асквина и чтобы он тотчас же пошел к нему и попросил ссудить мне тридцать цехинов, которые могут понадобиться так же, как пригодился мне эспонтон, и я сумел осуществить все, что в итоге осуществил. Он взялся выполнить мое поручение и четыре минуты спустя вернулся со словами, что теперь мне следует пойти одному, поскольку граф хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Этот добрый старик начал с того, что мягко заметил, что для побега деньги вообще не нужны, к тому же их у него нет, — он небогат, у него большая семья, и если я погибну, то данные мне в долг деньги пропадут; он также привел множество других доводов, придуманных для того, чтобы скрыть свою скупость. Ответная речь моя длилась полчаса, и читатель может ее себе вообразить. Доводы мои были превосходны, но со дня сотворения мира им не суждено было ни убедить, ни разубедить ни единого оппонента, поскольку оратор не в силах победить страсть, которая сводит на нет все его красноречие; этот случай тоже относился к разряду nolenti baculus[92], но я не был столь жесток, чтобы применить этот метод к графу. Наконец я сказал ему, что, если он решится бежать с нами, я понесу его на плечах, как Эней Анхиса[93], но если же он пожелает остаться, чтобы молить Бога вывести нас отсюда, я должен предупредить его, что молитва эта не возымеет действия, ибо он будет просить Бога помочь делу, в котором сам не принял ни малейшего посильного участия. Quisque sibi est deus[94]. В его голосе послышались слезы; они меня растрогали; он спросил, не удовольствуюсь ли я двумя цехинами; я сказал, что буду рад любой сумме. Он дал их мне, попросив вернуть, если, пройдясь по крыше, я все же решу вернуться назад в камеру. Это предположение меня почти рассмешило, ибо подобный финал казался мне невероятным.