История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Я признаюсь, Бог мне свидетель, что не смогу рассказать обо всем. Я это знаю, но не хочу следовать принципу: либо все, либо ничего. Я не могу решиться оскорбить самого себя; однако превратить себя в главное действующее лицо романа как раз и будет оскорблением. Я скажу не всю правду только тогда, когда истина станет вынуждать меня вывести на сцену персонажей, которых общество считает безупречными, а значит, пусть они и предстанут таковыми. Я употреблю все свое искусство, чтобы они остались не узнаны, — если они знакомы мне, это не значит, что я должен представить их читателям, к тому же у меня нет на то права. Так что пусть эти люди не дрожат от страха, читая эти строки. Если им достанет храбрости, если философия закалила их так же, как закалила меня, то я призываю их поступить, как действую я: мир должен узнать об их деяниях от них самих, а не от меня.

Либо моя история никогда не будет издана, либо это будет подлинная исповедь. Она заставит покраснеть тех, кто в жизни не краснел, ибо это будет зеркало, куда время от времени они смогут заглядывать; а кое-кто выкинет мою книгу в окошко, но никому ничего не скажет; меня будут читать, ибо истина сокрыта на дне колодца, но когда ей вздумается явить себя, все в удивлении не сводят с нее глаз, поскольку она полностью обнажена; истина — это женщина, и вдобавок красавица. Я не стану называть свою историю исповедью, ибо с тех пор, как один сумасброд[107] замарал это слово, я не могу себе это позволить: но она будет исповедью, если таковая вообще возможна.

Меня не волнует, принесет ли она уважение тех, кто полагает, будто знает меня, но не испытывает ко мне уважения, поскольку я не стану писать для них; однако я уверен, что она не вызовет презрения ко мне, ибо невозможно, чтобы склонный к размышлениям человек заслужил презрение, не догадываясь об этом; а я знаю, что не смогу жить, если меня сочтут достойным презрения. Если после смерти меня наградят девизом extinctus amabitur idem[108], я не прошу большего: nul ultra deos lacesso[109]. У меня будут знаменитые товарищи.

Еще два слова читателю, и я заканчиваю. Лоренцо, тупой стражник из Пьомби, рожденный, чтобы своей беспредельной глупостью облегчить мне побег, подобно тому как я был рожден для того, чтобы стать причиной его смерти, умер через несколько месяцев после моего побега в тюрьме трибунала, не знаю, какой смертью, хотя меня это мало волнует. Человек по имени Андреоли, который по собственной воле отпер мне ворота на верхней площадке лестницы Гигантов, солгал, заявив, будто я повалил его наземь, угрожая оружием.

Двенадцатого сентября 1774 года господин де Монти, консул Венецианской республики в Триесте, передал мне письмо от государственных инквизиторов, в котором они приказывали мне в месячный срок предстать перед circonspetto Бусинелло, их секретарем, чтобы тот сообщил мне их волеизъявление. Я не послушался тех, кто мне советовал не доверять им. Я прекрасно знал, что такое коварство невозможно. Величие и значимость трибунала вполне допускают проявление предательства, когда с его помощью мелкие сошки пытаются схватить виновного, но ни разу еще не случалось, чтобы трибунал осквернил святость доверия к нему, используя предательство непосредственно и самолично. Письмо, которое я получил в Триесте, было подлинной охранной грамотой, подписанной высокоуважаемым и весьма достопочтенным Франсуа Гримани, бывшим в ту пору государственным инквизитором, племянником того самого инквизитора, который царствовал во время моего побега, и дядей того самого Гримани, которого я встретил на службе в церкви и который отправил меня обедать с отшельниками.