История моего самоубийства

Прямо перед носом. Лежал — покрытый черным пледом и с торчащими наружу ботинками — на хромированной каталке, застрявшей между запаркованными машинами. Я огляделся. Все показалось мертвым: здания, выстроившиеся вдоль улицы, пустые автомобили вдоль тротуаров, деревья, афишные тумбы, телефонные будки, — ничто не двигалось. Что же он тут делает? — подумал я в ужасе о трупе и медленно зашел к нему в изголовье. Осторожно приподнял плед и вздрогнул еще раз, потому что в полумраке покойник обрел конкретность. Это был мужчина моих лет — в темно-синем пиджаке поверх белоснежной рубашки и с широкой красной бабочкой. Лицо — совершенно белое — выражало недовольство, одна из причин которого представилась мне очевидной: ремень, пристегивавший труп к каталке, был затянут на груди чересчур туго. Очевидной же представилась и другая причина: покойник лежал на каталке как-то сам по себе, без присмотра, одинокий и, несмотря на парадный вид, потерянный. Вот именно! — догадался я, он ведь, наверное, и есть потерянный! Закатился сюда и застрял между машинами. Но откуда? Я опустил плед ему на грудь и снова осмотрелся, теперь уже внимательней. Вокруг было безмятежно, — обычно. За перекрестком, в свете открытой парадной двери под козырьком, я различил двух живых людей. У одного из них светились фосфором ботинки. Присмотревшись, я различил в полумраке прислоненный к дереву велосипед и поспешил к перекрестку. Оба обернулись ко мне, и один оказался, как я и ждал, знакомым — в белых ботинках и красных рейтузах. Я остановился поодаль и уставился на второго, хоть и не знакомого, но зато облаченного в солидный фрак с атласными лацканами.

— Кого-нибудь ждете? — начал я.

— Ищем, — ответили рейтузы.

Я обрадовался:

— В синем пиджаке, да? В черных ботинках?

— Может быть! — обрадовался и фрак.

— Как это — «может быть»?! Ищете и не знаете?

— Не валяй дурака! — сказали рейтузы. — Где он?

Заподозрив ужасное, я отступил на шаг и пожалел, что, не имея оружия, оставил на тротуаре канистру с горючим.

— Надо объяснить человеку! — рассудил фрак и шагнул вперед. — Мы, знаете ли, не знаем как он одет, но знаем о нем все другое.

— Что именно? — потребовал я.

— Все! Знаем даже, что вчера он был в Филадельфии.

Мне стало хуже:

— В Филадельфии? А кто он есть? То есть — был…

— Киссельборг! — сказали рейтузы. — Балетный критик.

— Балетный?! А почему не знаете как выглядит, если ищете?

— Я как раз знаю! Я танцор. Это он не знает.

— А почему молчишь как выглядит? — спросил я.

— Слушай! — вспылили рейтузы. — Ты издеваешься! Ты же спрашивал как одет, а не как выглядит! Высокий, и белое лицо.

— Подожди, подожди, — вмешался фрак. — У них у всех белые лица когда не негры. Я имею в виду не критиков, а людей.

— Но у него слишком белое, понимаешь?

— Это плохой вкус! — возразил фрак. — Я не употребляю белил. Я люблю, чтобы люди выглядели натурально, как мертвые!

— Ты не понимаешь меня! — вздохнул танцор. — У него как раз в жизни было очень белое лицо. Чересчур!

— Тем более! — парировал фрак. — Таких вообще — надо не белилами, а румянами, чтобы было видно, что когда-то был живой, — и повернулся ко мне. — Но его привезли из Филадельфии, а Филадельфия — давно не Нью-Йорк!

Сперва мне почудилось, будто я начал понимать, но потом решил, что безопаснее убежать.

— Так где же Киссельборг? — спросил танцор.

— А зачем он вам? — ответил я.

— Слушай! — опять вспылил он. — Что ты за человек! Ты не издеваешься, нет, ты такой и есть. Зачем он нам может быть нужен, а? Не догадываешься? В конце концов, ты же сам к нам и пришел!

— Правильно! — признал я. — А сейчас сам же и уйду.

— Постой! — вскинулся и фрак. — Как — «уйду»?! Где критик?

— А зачем он вам? — настаивал я.

Теперь уже оба, видимо, поняли, что в помощи нуждаюсь именно я. Фрак выступил было вперед, но я дал понять, что помогать следует издали. Он вернулся назад и сказал:

— Критик этот… как же его в жопу звать-то?

— Киссельборг, — сказал танцор. — Но не надо о нем так!

— Да я так, к слову… Так вот, Киссельборг нужен мне, чтобы его похоронить. В землю. Это принято — хоронить если мертв.

— А как же получилось, что его надо хоронить? — сказал я и поправился. — Зачем вдруг хоронить должен ты?

— Дай-ка я объясню ему, ладно? — перебил танцор и повернулся ко мне. — Видишь ли, Киссельборг жил в Нью-Йорке, но умер в Филадельфии на ленинградском балете…

— Кировском? — перебил и я.

— Правильно, Кировском, — продолжил танцор. — Так вот, он скончался там, но сразу его сюда везти не стали: с ним хотели попрощаться и там… А сегодня ночью, конечно, привезли: утром уже панихида, придет весь балетный мир! Мы, из балета, стараемся хоронить своих днем, потому что вечером спектакли. Понятно пока?

— Пока да! — подбодрил я его, поскольку он старался.

— Его, одним словом, выгрузили из машины, дали Карлосу расписаться и уехали. Карлос — это он! — и ткнул пальцем во фрак.

— Да! — показал тот плохие зубы. — Карлос Бонавентура!

— Карлос расписался, машина уехала, а Карлос вернулся к себе отодвинуть стулья для каталки с Киссельборгом. Понимаешь?

Не все. Соотвественно — я кивнул головой лишь слегка.