История моего самоубийства

Самолет летел из Киева, куда три дня назад знаменитый иерусалимский врач Мордехай Джанашвили прибыл пересаживать почку украинскому премьеру. После операции он попросил отправить его на день в Тбилиси, где Мордехай родился 37 лет назад и откуда уехал в 20. Об этом возвращении он мечтал давно, но торопить нынешний день мешало ему не только то, что его запросы на посещение родных мест не удостаивали даже отказов. Мордехай стал верить, будто, если мечте и суждено обернуться явью, сделать это дано не ему, а судьбе. Так началось ожидание, одержимое сладким заблуждением, будто жизнь есть приближение к цели, более важной, чем сама жизнь. Все эти годы, в безотчетной суете существования, не случилось пока ни одного дня, когда на него не обрушивалась внезапно звонкая тишина, подминавшая под собою все звуки мира. Эти минуты тишины принадлежали петхаинской девушке по имени Лия: сердце внезапно замирало, словно готовилось вытолкнуться наружу, — точно так же, как смущалась его плоть перед тем, как взорваться в женском объятии и, вывернувшись сладкой болью, выбросить сознание в незнакомое пространство, наполненное страхом одиночества; «Оглянись, оглянись, Суламифь!»

Подобно Мордехаю, Лия родилась в Петхаине 37 лет назад, но, в отличие от него, никуда не уезжала. У нее были черные волосы, зеленые глаза, прямой нос и острое лицо, — из тех, с которых античные ювелиры резали профили для камей. Еще, как выражалась Йоха, Лия отличалась тем, что передвигалась по земле плавно, как в воде, и несла с собой тишину. Подобно ей, Мордехай провел детство в Петхаине. Отец не вернулся с фронта, и мать Хава, прождав три года, вышла замуж за синагогального шамеса, одноногого вдовца Симантоба, огромного и волосатого, как старая пальма. У Симантоба была дочь Лия, которая красотою походила на мать.

Про Мордехая говорили другое: станет мудрецом. Возвращаясь со школы, он коротал время со стариками, набивавшимися в синагогу только потому, что никто кроме Бога нигде их не ждал, хотя мать и горевала, что сын тянется к людям, которым нечего делать. Симантоб, тем не менее, был убежден, что из мальчика выйдет толк, пусть даже пока и не видно — в чем. Сидя во дворе синагоги и опираясь подбородком на костыль, он с гордостью посматривал на пасынка, который на потеху прихожанам вышучивал кантора, а на потеху кантору — старосту, не отрывавшегося, по слухам, от телевизора даже в субботу, если на экране прыгали полунагие танцовщицы.

Первый называл центром земли Петхаин, где вместе с толстозадой учительницей пения мечтал учредить школу для канторов, а второй считал центром рай, где среди горбоносых пророков порхают прозрачные балерины, выражающие в танце неудержимое хотение принять еврейскую веру. Вопреки подобной ереси, к которой Мордехай относил также и учение школьного преподавателя географии, пупом Вселенной он называл Иерусалим. Такого же мнения придерживался и раввин Меир, что убеждало Симантоба в благомудрии мальчика. Но однажды, когда Мордехай стал юношей, замкнулся в себе и вместо синагоги начал посещать клуб изящных искусств, Симантоб обнаружил среди пасхальной посуды в чулане ворох рисовальных листов, а на них — карандашами и чернилами, красками и тушью — была изображена нагой его дочь Лия.

Мордехай страдал уже давно. Даже во сне его не отпускала боль, которая то сворачивалась комком в желудке или горле, то, наоборот, растекалась по всему телу, как тоска, а то, реже, била горячим ключом в мозг, отчего внутри наступал сперва холод, а потом — ощущение легкости. В такую минуту ему впервые и захотелось нарисовать портрет Лии, что, как ему казалось, его и вылечит. Боль, однако, не исчезала, и, не найдя ей названия, он согласился, что его настиг недуг, называемый любовью и описанный даже в Библии: «Ты прекрасна, подруга моя, ты прекрасна!» Но это открытие его напугало, ибо Лия была ему не подругой, а сестрой, и потому любовь, не переставая приносить страдания, оказалась еще и запретной.