История моей любви

Мама пошла к буржуйке, и я с привычной зоркой внимательностью, сразу позабыв обо всем, стал следить, как она принялась разливать кашу в тарелки. Первую налила с краями, от нее шел вкусный и сытный дух. Поставила тарелку на стол, кивнула мне: «Садись». Я вместе с табуреткой придвинулся к столу, взял ложку. И мои два тоненьких кусочка хлеба — чуть потолще, правда, чем мамины с бабушкой, — лежали рядом с тарелкой; и тарелка была полной до краев. Когда она чуть постояла на столе, то каша оказалась совсем жидкой, все крупинки осели книзу. Я откусил кусочек хлеба, стал медленно жевать его, одновременно аккуратно зачерпывая ложкой сверху горячую мутноватую жидкость. Напоследок оставил маленькую корочку, ею тщательно подобрал с тарелки все остатки, тоненькой пленкой покрывающие дно и стенки. Поглядел еще на пустую тарелку: она была такой чистой, что и мыть ее не надо. Удовлетворенно отодвинул тарелку, поплотнее усаживаясь на табуретке, с радостью прислушиваясь к горячему ощущению сытости. Оно еще только начало появляться во мне, но я уже знал, что оно будет все усиливаться, пока мне не сделается совсем надежно. И сидел молча, тихонько, не двигаясь.

Вот и мама с бабушкой доели кашу, тоже вылизали корочками свои тарелки, откинулись на спинки стульев, прикрыв глаза. Очень хотелось мне спросить, весь стакан пшенной крупы, что мы выменяли, сварила бабушка или хоть немного оставила?.. Ведь в трех наших тарелках, — а моя с краями, — больше литра получается. Нет, наверно, весь стакан бабушка сварила…

— Удивительный все-таки человек наша Наталья Дмитриевна… — неспешно и очень спокойно, как разговаривали до войны, начала мама, поудобнее привалилась к спинке стула, даже руки сложила на коленях.

Я сразу же, конечно, мысленно представил Наталью Дмитриевну, тихонькую и сгорбленную старушку, всегда ласково улыбающуюся. Она работала санитаркой в маминой «Капле молока», муж у нее умер еще до войны, а детей у них не было. Мама посмотрела на меня, на бабушку, вздохнула и договорила так же ровно, стараясь скрыть восхищение:

— Сегодня мы узнали, что Наталья Дмитриевна взяла себе пацана Владимировых…

Владимировы жили в соседнем доме, отец Сережки был на фронте, мать умерла от голода, и второклассник Сережка остался один.

— Правильно, конечно, — сказала бабушка. — Хоть и тяжело будет Наталье Дмитриевне, а правильно: умер бы Сережка один. — Тоже помолчала, ожидая, и спросила: — А хоть молоко-то для грудных у вас сегодня было?

— Было немножко… Уж матери так радовались, так радовались… — И мама покивала сама себе, помолчала. Вдруг губы ее презрительно растянулись: — А Трифонову все-таки арестовали: домудрилась она с карточками.

— И правильно, что арестовали, — снова согласилась бабушка.

Я опять точно увидел крикливую рыжую Трифонову. Она работала счетоводом в «Капле молока» и была ответственной за выдачу и учет продовольственных карточек.

— А ко мне сегодня приходил милиционер, — сказала бабушка. — Приносил для опознания вещи Митрофановых, которые отобрали на толкучке у твоего одноклассника Пучкова.

— Вы опознали их? — строго спросила мама.

— А как же, Танечка, мне их было не опознать, когда Марья Андреевна сто раз со мной советовалась, как их лучше шить?.. И квартиру Митрофановых опечатали.

— Конец теперь Славке… — тяжело вздохнул я.

— Ты жалеешь его? — сразу же спросила мама.

— Ну, ведь они вместе учились, Танечка, — помогла мне бабушка.

Я увидел, что мама все пристально смотрит на меня, сказал поспешно:

— Как же за воровство можно жалеть…

Бабушка кивнула утвердительно, выговорила протяжно:

— Потом и мать Пучкова прибегала с каким-то мужиком. Ты не поверишь, Танечка, а только пьяная она была.

Мама сказала презрительно:

— Ну, она никогда не отличалась примерным поведением. Помните, какие у них с мужем скандалы на весь двор были? А уж как он в армию ушел, тут Пучкова совсем распустилась!..

Бабушка кивала устало.

— А Нина Богданова злая, — неожиданно для себя сказал я.

— Что? — удивилась мама.

— С чего это ты, Пашенька?.. — ласково спросила бабушка, точно даже умоляла меня и не говорить, и не думать о Нине такого.

Только тут я вспомнил про картину, которую мне подарил художник. Она, завернутая в бумагу, стояла у стены и почему-то казалась сейчас совсем маленькой. Я взял ее, развязал веревочку, развернул бумагу и снова увидел тихую осеннюю воду, спокойное вечернее небо, далекое пустое поле и тоненькую слабенькую березку с редкими листочками.

— Вот, — сказал я. — Подарок от художника получил. — И повернул картину так, чтобы мама с бабушкой видели ее. — Я шел за Ниной из столовой на Кирилловской, а недалеко от нашей булочной сидел на снегу этот художник. Жена его просила помочь ввести в дом, но Богданова прошла мимо, ну, а я помог…

— Теперь понятно, почему ты такой усталый домой заявился, — совсем по-довоенному выговорила мама.

— Эх, Пашенька ты, Пашенька… — покачала головой бабушка.

— Да замерз бы он… — виновато сказал я.

— Охо-хо-шеньки… — тяжело вздохнула мама, потом взяла у меня картину.