История моей одиссеи

– Я бы на вашем месте не Осееву детям читал, а Носова. Про Толю Клюквина, например. Или Незнайку на Луне. Это им по возрасту куда больше подходит! – съязвил я в ответ, но приказ отсесть на другую сторону выполнил.

Потом был ужин, и соседи по столу начали заглядываться на мою порцию, но я заявил, что решил прекратить голодовку и съел все сам.

Перед отбоем я договорился с Дашей ночью выйти в коридор, а затем мы пойдем в туалет, и там она разрешит себя поцеловать и погладить всюду, где я захочу.

– Тебе – дам! – сказала Даша. – Ты мне нравишься!..

Наконец, нас завели в огромную спальню, велели раздеться до маек и трусов и ложиться в постель!

– Кто не будет спать и начнет буянить, получит переливание крови! – пообещал воспитатель, сменивший «божью коровку».

В спальне потушили свет, но в коридоре он продолжил гореть, и в проем двери было видно, как воспитатель мерно расхаживает по коридору. Сна у меня не было ни в одном глазу – я представлял, что у нас будет с Дашей, распалялся от этого все больше и больше, ждал, когда же этот тип заснет, поглядывая на висевшие на стене часы. Даша была совсем рядом – за стеной, в девичьей спальне. И оттуда – всего два шага до туалета!

Часы показали двенадцать, затем час. На какое-то время воспитатель исчез, я подкрался к двери и осторожно заглянул в коридор – нет, зараза, он не спал! И даже в два не заснул!

Часа в три или даже в половине четвертого, совершенно изнемогая от любви, я все же провалился в сон. А в семь уже был подъем!

Расписание этого места я усвоил быстро: побудка, умывание, потом в 7.30 завтрак, а с 8.00 до полудня мы, оказывается, должны были работать.

Нас привели в большой цех, где мне вручили молоток, коробку гвоздей и моток железной ленты. Мастер по имени Виктор Петрович объяснил, что они сбивают деревянные ящики для вино-водочного завода, что я «должен работать, как все», потому как кто не работает, тот не ест, а потом объяснил нехитрую технологию сбивания ящика, а остальные в это время уже дружно стучали молотками.

Но дело в том, что именно здесь я и не мог быть как все! Руки у меня всю жизнь росли из того самого места, где спина заканчивает свое благородное название, уроки труда я ненавидел чуть меньше, чем уроки физкультуры, и то только потому, что там мой провал был заметен не сразу. Обычно задание по труду за меня выполняла мама: она сколачивала для меня табуретку, выпиливала лобзиком, делала автобус из фанеры и все такое прочее.

Поэтому дело у меня пошло из рук вон плохо. Доски отказывались сбиваться, гвозди гнулись или уходили куда-то в сторону, прямой угол выдерживать не удавалось. И это в то время, когда остальные делали ящик за ящиком! Наконец, мне все же удалось закончить один ящик, и тут объявили о конце работы!

Я уже собирался выходить вместе со всеми, и в этот момент мне на плечо легла тяжелая рука Виктора Петровича.

– Значит так, парень! – сказал он. – У нас норма – 5 ящиков в день. Выполнение – долг, перевыполнение – честь, а ты сделал один, и тот плохо. На первый раз прощаю. Но если завтра это повторится, то получишь переливание крови.

Я уже знал от Даши, в чем заключался этот излюбленный в приемнике метод наказания: тебе вгоняли куда-нибудь шприц, вытягивали кровь, а затем вкачивали ее в какое-то другое место. И Даша говорила, что это – очень больно.

В течение всего дня мы с Дашей тискались при первой же возможности, но, когда мы вместе отправились в туалет, последовал грозный окрик воспитательницы, и нас развели в стороны.

И весь этот день мне не давала покоя мысль о том, что будет завтра, когда мы снова окажемся в цеху.

Вторая ночь в приемнике снова была кошмарной, и утром я поплелся на работу, как на казнь. И тут произошло чудо: мы только начали работать, как вошел воспитатель и крикнул:

– Петр! Выходи! За тобой отец приехал!

Потом мне выдали мои выстиранные вещи, и пока я одевался, все время думал, как посмотрю в глаза отцу и что ему скажу – было до дурноты страшно и стыдно. Но когда я к нему вышел, отец просто обнял меня и… просто сказал: «Поехали. Мама ждет».

За полчаса мы дошли до станции. У отца уже были билеты, и мы почти тут же сели на поезд. О чем мы с ним говорили в дороге и говорили ли вообще, начисто стерлось у меня из памяти.

Помню лишь, как мы вышли с бакинского вокзала на улицу, и я задохнулся от любви к городу.

Еще помню, что дома меня ждал салат оливье, окрошка, долма, торт трюфельный – все, что я больше всего люблю.

Обо всем случившемся мы почти не говорили – так, словно ничего и не было. И в школе ребята встретили меня как ни в чем ни бывало – так, как и велела им Людмила Ивановна.

Потом были экзамены, выпускной бал, который, как и полагалось в Баку, мы завершили встречей рассвета на Приморском бульваре и поступление в университет.

К этому времени я закончил цикл «Пустяковые истории, услышанные на вокзале», но показал его Александру Романовичу только в сентябре.

Цикл ему в целом понравился, но годным для печати он признал только одно стихотворение – «Заключение»:

Я молод был. За каждым перегоном

Фортуны мне мерещился оскал.