История моей смерти

Во всяком случае, он стоял с чашей в руках и говорил склоненным перед ним черным братьям — строго, как всегда, будто готовый немедля отследить и наказать сомневающегося:

— Вот Агнец Божий, берущий на себя грехи мира. Блаженны званые на вечерю Агнца.

Горячая волна облегчения прокатилась по всему моему телу. Я успел. Какие-то спутанные образы — Роланд на коне, с больными, тусклыми глазами… Рыцарь Мердок (я сам, только старше и красивее, чем есть), берущий чашу двумя руками… Мертвый отец — последний раз я был в этой церкви, когда по отцу служили заупокойную… В общем, я пропустил момент, когда все поднялись с колен и двинулись вперед, вкушать Святые Дары. Я вскочил, хлопая глазами — очередь к отцу Бонавентуре с чашей в руке уже иссякала, монахов-то было всего ничего, и причащались не все они, а не больше десятка. Тут меня впервые заметили, и я чувствовал на себе изумленные взгляды, пока шел по ярко освещенному алтарному проходу, и шаги мои звучали слишком громко, заставляя всех оглядываться. Даже тех, кто по сторонам склонил головы, не поднимаясь с колен. Уши мои горели (хорошо хоть, скрытые под волосами), когда я пристроился в конец очереди, за крохотным, горбатым монашком, делая вид, что все идет как должно. «Христовой крови мне б вкусить, пускай смешается с моей»… Я повторял и повторял стихи у себя в голове, чтобы не думать — а вдруг отец Бонавентура ничего мне не даст? Просто посмотрит в глаза, сожмет губы в жесткую линию — и отвернется, как будто меня и нет. Или еще хуже — спросит чего-нибудь. Например, когда я последний раз исповедался.

А исповедался я последний раз — уши при этой мысли превратились в два огненных лопуха — год назад. А без исповеди причащаться запрещено. Это знает каждый, кто с детства имел дело с отцом Бонавентурой.

Я даже споткнулся от этой мысли, и тут обнаружил, что горбатый кроха уже получил свое и отошел в сторонку, а я стою как раз перед страшным настоятелем. И тот, выставив вперед острый подбородок, смотрит на меня как раз таким взглядом, как я и боялся. А за мною уже никого нету, потому что я последний.

Но отец Бонавентура ничего не спросил. Просто помедлил пару секунд — а потом сказал: «Тело и кровь Христова», как подобает, и протянул мне смоченную в вине облатку. Вино капало с нее обратно в чашу, как… как кровь. Я схватил тонкий хлебушек ртом, задев губами сухие пальцы священника, и едва не подавился, забыв ответить «Аминь», и ответил уже проглотив. Во рту не осталось почти никакого вкуса, только кусочек облатки прилип к нёбу, и я отступил назад, ощупывая его языком. Я сделал это! Остальное — неважно.

Монахи снова пели, но я едва слышал. Бухнулся на свою заднюю скамью и так сидел, а в ушах ухала кровь. Отец Бонавентура еще что-то говорил, все встали (и я вместе со всеми), он всех благословил — ну же, ну же, думал я лихорадочно. Отпуст, скажи отпуст, мне надобно спешить… Витражные окна слегка посинели изнутри в прозрачных своих частицах, или мне просто казалось, что начало светать? К рассвету я должен быть дома. Потому что обещал.

Наконец он сказал — «Идите, месса совершилась», монахи снова запели, но я больше не мог ждать. Стремительно выскочил наружу, по пути крестясь, и ночной воздух показался лаской для моих горящих щек.

Я забрал коня, ждавшего у коновязи. Привратник выскочил откуда-то у меня из-за спины, наверное, из церкви; и в тот самый миг, как я поднялся — вспрыгнул — в седло, зазвонили колокола. Я даже вздрогнул от неожиданности.

— Какой сегодня праздник? — спросил я у монаха, возившегося с засовом.

— Наш престольный, день святого Мартина, — ответил тот уже мне в спину, потому что я сразу выслал скакуна в рысь. Ор пошел крупно и ровно, и темный ветер пахнул мне в лицо молодой травой и еще чем-то, не камнем монастыря… наверное, просто жизнью.

На небе не намечалось ни малейших признаков рассвета — напрасно я так волновался. Позади звонили колокола. Я скакал очень радостно, теперь твердо зная, что одержу победу и буду жить, но чем ближе к дому, тем больше эта мысль отцветала и теряла краски. Как будто я забыл что-то очень важное… За чем, может быть, еще не поздно вернуться.

Дать денежку привратнику? Да, следовало бы, только я не взял с собою ни гроша. Поговорить с отцом настоятелем, спросить, добрался ли до него мальчик-гонец? Да какое это теперь имеет значение — все равно завтра поединок, от него зависит ход осады. Впрочем, какое там завтра, уже сегодня. Небо из черного делалось темно-темно-синим, как витражное стекло. Через несколько часов я буду биться на Божьем Суде с колдуном.

И вдруг я вспомнил, как раз в тот миг, как мой конь слегка споткнулся. Исповедаться… Я причастился без исповеди.

Вроде бы маленькая вещь — а мучила, как камешек в сапоге. Но не возвращаться же, в самом деле! Кроме всего прочего, я боялся отца настоятеля. Мне уже хватило на сегодня его взгляда. И не будет же он после этого еще раз причащать меня! Я что-то такое помнил, вроде как дважды в день принимать Святые Дары запрещено. Так что не успел — значит, опоздал, довольствуйся тем, что есть.