История моей жизни

Он — молодой круглолицый булочник, русокудрый, грудастый, любит подраться, поет высоким тенором, а когда пьян, длинно и непередаваемо грубо рассказывает о том, как жил в ковчеге Ной во время всемирного потопа.

К нам подбегают еще два амбатьелловских парня, и хотя я не сопротивляюсь, но каждый из них считает нужным вцепиться в мою косоворотку. Потом нас обгоняет на извозчяке сам Николай и кричит своим работникам:

— Тащите прямо к приставу!.. Я там буду…

Окончательно падаю духом. Звенит в ушах, а в голове все мысли спутываются.

Выходим с Тираспольской и через площадь направляемся к Преображенской улице. Здесь уже попадаются прохожие.

При виде посторонних людей я быстро теряю покорность, перестаю шагать и всем туловищем опускаюсь на мостовую.

Булочники немедленно поднимают меня и уже не ведут, а волокут. Один из них — криворотый парень с выпуклым глазом, мокрым от вечной слезы, ударяет меня по затылку с такой силой, что на мгновенье теряю сознание, и мне кажется, что лечу в бездну; но через секунду жгучая обида вливает в меня решимость, и, горя ненавистью, я издаю бешеный крик, вырываюсь из цепких рук, кричу о спасении, катаюсь по камням, сопротивляюсь до последней возможности и… снова попадаю в железные тиски обозленных булочников.

Вокруг нас собирается толпа. В моих затуманенных слезами глазах мелькают сутулые фигуры пожилых евреев и загорелые черноглазые лица женщин.

— За что они тебя?..

— Ах, безобразие какое!..

— Ну, скажите, пожалуйста, напали здоровенные голодращы на ребенка.

— Надо позвать полицию… Где полиция?..

— Во, во, в полицию мы и ведем! — отзывается на голос из толпы Гришка-Потоп.

К нам подходит человек с продолговатым чисто выбритым лицом, в фуражке с синим околышем и с кокардой над козырьком.

— В чем дело? За что мальчика терзаете?..

— Известно за что… Он нашего хозяина изувечил, — отвечает за всех Гришка.

— Как же он, такой маленький, мог изувечить?..

— Известно как, — перебивает булочник. — Схватил кусок стекла и шваркнул в живого человека.

— И что же? — допытывается кокарда.

— Известно что… Перерезал острым осколком жилу и навеки искалечил хорошего господина…

— Кто ваш хозяин?

— Известно кто… Амбатьелло — вот кто…

Происходит движение. Хорошо знакомое всему городу имя перекатывается из уст в уста. Больше всех волнуются евреи. Мой заостренный слух улавливает не только отдельные слова и фразы, но и характерную напевность еврейской речи.

— Вы слышите? Самого Амбатьелло…

— Чей этот мальчик, не знаете?..

— Не плохое дело сработал он… Попортить такого миллионера… Чтоб ему бог за это здоровья дал…

Человек с кокардой резонно замечает:

— Если так, то, конечно, следует мальчугана передать полиции. Там произведут следствие…

— Известно дело… Чего ради народ собирать… Гайда к приставу!..

Гришка хватает меня за руку и намеревается снова тащить, но я неожиданно для самого себя крутым движением вырываю руку и голосом, полным отчаяния, бросаю в толпу:

— Разве я виноват, если случилось со мной во время погрома? Их молодой хозяин стоял на улице и приказывал им, своим булочникам, разгромить бедных вдов и сирот. И они грабили, — указываю я на трех булочников, стоящих тут же, в белых от мучной пыли передниках, с обнаженными выше локтей руками и в опорках на босу ногу.

— Если мальчик говорит правду, то мы все должны сейчас пойти и потребовать от начальства задержать погромщиков…

Эту коротенькую речь произносит молодой человек в соломенной шляпе, в легком светлом костюме и с золотыми очками на носу.

Вокруг меня теснее смыкается толпа. Раздаются трели полицейского свистка, и в людскую гущу врезывается городовой.

От имени одесского градоначальника расклеены извещения о том, что всем евреям, пострадавшим от погрома, предоставляется право подавать заявления о понесенных убытках. Листки делают свое дело, и все учреждения градоначальника уже завалены прошениями. А Преображенский участок, куда я вхожу в сопровождении булочников, городового и случайных свидетелей, переполнен через край.

Попадаем в человеческую мешанину, говорливую, шумную и нервную.

Несмотря на то, что по широкому каменному коридору снуют городовые и часто показывается из кабинета пристава усатый околоточный с грозящим окриком «тише!», — евреи не перестают шуметь и ведут себя так решительно и смело, что я, попав сюда впервые, перестаю бояться, и даже такое страшное слово, как «арестантская», печатными буквами написанное мелом на одной из дверей, меня не особенно пугает.

На некоторое время я забываю о моем собственном положении и, заинтересованный до крайности, слежу за игрою возбужденных лиц, заглядываю в горящие протестом глаза и запоминаю энергичные жесты и неподвижные фигуры бунтующих людей.

Десятками голосов гудит здесь беднота, пострадавшая от погрома. Каждому хочется доказать, что он потерпел больше другого.

Русская речь то и дело переплетается с еврейской. Прислушиваюсь к бурному потоку голосов обиженных и улавливаю особенно крепкие слова, задорно смелые выражения и напитанные скорбным юмором язвительные поговорки.