История моей жизни

— Голубчик мой, ты хорошо знаешь, о каких я буквах говорю. Но если ты забыл, я могу тебе напомнить. В приготовительном классе стоит черная доска с шестью перекладинами, куда я вставлял большие буквы, передвигал их, составлял слоги, а из слогов — слова, а вы читали хором… Вспомнил теперь?

— Вспомнил, — шепчу я.

— Так, так… Ну, и вот… часть этих букв пропала, и все говорят, что они у тебя…

Холодными потоками льются на мою голову слова учителя русского языка, и мне становится страшно.

— Господин учитель, я этих букв не брал и не дотрагивался…

— Даже не дотрагивался?! — восклицает Колобов.

Происходит движение среди педагогов. Лица суровые и сосредоточенные. У всех губы сжаты, и ни одной сочувственной черты. Даже Навроцкий, учитель рисования, добрейший из добрых… В его красивое лицо я впиваюсь с надеждой вызвать знакомую мне ласковую улыбку, по напрасно: и он отворачивается.

— Ты, вот что, Свирский, — говорит мне Колобов, — если у тебя эти буквы сохранились, принеси их, попроси прощения, и я за тебя похлопочу…

Весь учительский персонал настораживается. Впереди всех просовывается серая бороденка Ратнера. Его злая улыбка обнажает ломаную шеренгу гнилых зубов.

— Что же ты молчишь? Я тебе говорю?.. — слышу я голос классного наставника.

— У меня нет этих букв… — произношу я плачущим голосом.

— Куда же ты их дел? — настаивает учитель.

Я молчу. Тогда начинают говорить преподаватели.

Больше всех горячится директор. Этот старик с молодым голосом произносит бурную, но мало мне понятную речь о какой-то наследственности, об окружающей среде, о вредном влиянии и о прошении, поданном четвертым курсом о принятии меня в институт на казенный счет.

Мне кажется, что если я стану внимательным, послушным и тихим, то мимо меня пронесется то страшное, что нависло надо мной, и я стараюсь быть хорошим, серьезным и просительным делаю лицо мое, но все напрасно: эти большие ученые люди в вицмундирах огораживаются от меня неумолимой строгостью.

— Итак, ты решительно отрицаешь, что стащил буквы? — снова обращается ко мне Колобов.

Боюсь собственного голоса и на последний вопрос отвечаю утвердительным кивком головы.

— Так ты вот как!.. Продолжаешь отрицать… Хорошо! В таком случае придется сделать очную ставку со второй группой…

— Я бы давно это сделал, — перебивает Колобова Ратнер, — ведь это с научной точки зрения факт поразительный… Сам Достоевский до этого не додумался бы… Весь класс говорит «да», а он один, такой маленький, настойчивый, отрицает… И притом ни капли раскаяния…

Окончательно перестаю понимать, что вокруг меня делается.

Сознаю только, что со мною хотят что-то сделать, и это «что-то» пугает до дрожи.

Меня ведут по коридору. Позади шаркают ноги учителей. Вот старшая группа приготовительного класса. Я здесь давно не был, с тех пор, как меня выгнал учитель арифметики Ратнер.

— Встать! — командует Колобов.

И шестьдесят малышей вскакивают с мест и замирают при виде входящих учителей.

Мой взгляд блуждает по знакомым чертам еврейской детворы.

Много смуглых темнооких лиц. Среди черных голов редкими пятнами выделяются светлорусые волосы.

У многих глаза широко открыты, полны удивления и наивной детской чистоты.

На самой середине первой парты стоит Либерман. Он на меня не смотрит.

— Сесть! — приказывает наставник, и квадратный массив маленьких человечков опускается к партам.

Колобов всходит на кафедру. Преподаватели выстраиваются полукругом. Отдельно держат себя директор Барский и Розенцвейг — инспектор.

На груди директора сияет орден. Нижняя губа отвисает, а усталые веки наполовину закрывают глаза — старик вот-вот заснет. Бодрее выглядит Розенцвейг. Это единственный еврей в Житомире с выбритым подбородком и бачками.

— Дети, требуется внимание. Кто из вас видел у Свирского буквы?

— Я видел!..

Узнаю голос Либермана. Он это произносит четко и твердо.

— Врет! — невольно вырывается у меня.

Учителя переглядываются. Ратнер, высоко задирая голову, говорит Навроцкому:

— Вы слышали? Делает отвод… Настоящий преступник…

Колобов поворачивает голову к директору и тихо о чем-то спрашивает его. Тот утвердительно кивает головой. Тогда наставник обращается ко всему классу.

— Тише!.. Будьте внимательны. Кто из вас видел у Свирского буквы, пусть встанет!

К моему ужасу, все шестьдесят малышей встают одновременно.

Среди учителей движение. Директор торжествующе обводит педагогов многозначительным взглядом. В это время появляется Канегисер. Он подходит к Колобову и что-то говорит ему страстным, взволнованным шопотом.

— Пожалуйста!.. — отвечает ему довольно громко классный наставник. Только без проповеди…

Канегисер взбирается на кафедру и обращается к классу на еврейском языке.

— Дети, перед вами сирота… Вашим неверным показанием вы…

Ратнер подходит к Канегисеру и дергает его за рукав:

— Вас просили без проповеди.

— Хорошо… Дети, если вы меня понимаете, пусть встанет тот, кто букв не видел у Свирского.

Весь класс сидит, за исключением маленького рахитика Аптекмана. Но он до того мал и худ, что его никто не замечает.