История моей жизни

С Джоном Морли у меня давние отношения — с тех пор как он поместил мою первую статью в издаваемом им журнале. Наше знакомство состоялось благодаря Мэтью Арнольду ⁶⁷ и очень скоро перешло в дружбу на всю жизнь. Мы до сих пор еженедельно переписываемся. Между нами нет ни малейшего сходства. Я оптимист, он пессимист, смотрит на все трезво и мрачно, видит везде воображаемые и действительные опасности. Для меня весь мир полон света и солнца, земля представляется мне раем — я счастлив и благодарен судьбе. Морли редко из-за чего-то волнуется; его суждения всегда ясны и холодны, и глаза его всегда видят пятна на солнце. Он, как и я, большой поклонник Бёрнса и однажды в Лондоне в собрании издателей изумил своих слушателей утверждением, что несколько стихов Бёрнса больше содействовали улучшению политических и социальных условий, чем миллионы написанных до сих пор передовых статей.

Э. Карнеги в зрелые годы. Фотография принадлежит Библиотеке Конгресса США

Я уговорил Морли посетить Америку, и в 1904 году он объездил большую часть нашей страны. Я познакомил его с разными выдающимися людьми Америки, среди прочих с сенатором Рутом ⁶⁸, который произвел на Морли впечатление самого крупного государственного деятеля Соединенных Штатов. Он был прав.

Из Нью-Йорка Морли поехал в Вашингтон, чтобы посетить президента Рузвельта в Белом доме. По возвращении он сказал мне: «Теперь я видел два чуда Америки — Рузвельта и Ниагарский водопад».

Морли был подходящий человек, чтобы передать ему библиотеку Эктона. История этой библиотеки такова. Мистер Гладстон рассказал мне, в каком затруднительном положении находится лорд Эктон ⁶⁹. Тогда я купил у него библиотеку, предоставив ее ему в пожизненное пользование. К сожалению, лорду Эктону только несколько лет пришлось пользоваться ею. После его смерти надо было распорядиться этой библиотекой, и я передал ее Морли, высказав пожелание, чтобы он завещал ее какому-нибудь достойному учреждению.

С Гербертом Спенсером, с которым я познакомился в Лондоне, мне пришлось совершить в 1882 году путешествие из Ливерпуля в Нью-Йорк. В качестве ученика и вместе с тем опытного путешественника я взял его под свое покровительство, и мы все время сидели за одним столом. Однажды у нас зашел разговор о том, насколько великие люди соответствуют тому представлению, которое составляешь себе, не зная их лично. Каждый из нас высказал свое мнение. Я утверждал, что нет ничего более несхожего, чем представление о человеке и то впечатление, которое он в действительности производит.

— Ну, — сказал Спенсер, — и со мной тоже так было?

— Да, — ответил я, — с вами даже больше, чем с кем бы то ни было.

Я представлял себе своего учителя, великого невозмутимого философа, как какого-нибудь Будду, погруженного в созерцание и отрешенного от внешнего мира. Мне и во сне не приснилось бы, что он в состоянии волноваться из-за вопроса о том или ином сорте сыра. Действительно, накануне Спенсер с некоторым раздражением отказался от честерского сыра, поданного ему лакеем, говоря: «Чеддер, чеддер, а не честер: ведь я сказал — чеддер!». Последовал общий взрыв смеха, в котором принял участие и сам мудрец. В своей автобиографии Спенсер упоминает об этом случае.

Однажды, когда Спенсер гостил у меня, мой маленький племянник, одиннадцатилетний мальчик, тихонько приоткрыл дверь к нему в комнату. На вопрос матери, что ему надо, он к великому удовольствию Спенсера ответил: «Я хотел видеть человека, который написал в книге, что не надо учить грамматику».

Апогеем пребывания Спенсера в Америке был банкет, устроенный в его честь в ресторане «Дель-монико». Там собрался блестящий круг самых выдающихся людей Нью-Йорка. Все они наперебой чествовали Спенсера. Настроение достигло кульминационной точки, когда Генри Уорд Бичер (брат Гарриет Бичер-Стоу ⁷⁰) закончил свою речь медленно и торжественно произнесенными словами: «Отцу и матери я обязан своим физическим существованием; вам же я обязан своей духовной жизнью. В критическую минуту вы указали мне верный путь из болота, вы были моим спасителем и руководителем». Мистер Спенсер был глубоко взволнован.

Каждый раз, когда я приезжал в Англию, я непременно навещал Спенсера, даже когда он переселился в Брайтон, где мог из окон своей квартиры любоваться на море, производившее на него умиротворяющее впечатление. Однажды, когда мы сидели с ним в Лондоне в «Гранд-отеле» и лейб-гвардия маршировала по Трафальгар-сквер, между нами произошел следующий разговор.

— Мистер Спенсер, — сказал я, — когда я смотрю на этих людей, наряженных, как шуты гороховые, меня всегда охватывают глубокая печаль и негодование при мысли, что мы, считающие себя цивилизованной расой, в девятнадцатом веке находим людей, которые готовы заниматься ремеслом, состоящим в том, чтобы учиться убивать себе подобных, и что это ремесло еще в наше время считалось единственным достойным джентльмена.