История моей жизни

— Где она остановилась? — спрашивает он меня.

— В гостинице «Франция», ваше императорское высочество, — бодро и громко отвечаю я.

Приходит садовник. Старик отдает ему какое-то приказание вполголоса, мне велит он подождать, и сам поднимается на террасу.

Мне становится ясным. Теперь только понимаю, какой знакомый «старикан» имеется здесь у Вельской.

Начинаю осматриваться. Впервые я нахожусь в Ореанде. То, что я вижу, превосходит мои представления об этом лучшем и роскошнейшем из всех имений южного берега Крыма. Большой сверкающий дворец, украшенный хрустальными просветами и белой воздушной колоннадой, кажется сказочным. Хороша и аллея роз, ведущая к морю и вся пропитанная тонким и сладким ароматом. Здесь розы всех величин и окрасок: черные, белые, голубые, фиолетовые и бархатно-красные… Цветы сплетаются в яркие гирлянды и горят множеством красок на голубом фоне спокойного моря и безоблачного неба…

Одновременно появляются: садовник Семен с громадным букетом роз и спускающийся с террасы князь с маленьким конвертиком в руке.

— Где твои лошади? — обращается ко мне старик.

— Здесь на дороге.

— Хорошо… Возьми букет и вот этот конвертик, лети обратно и передай все это Серафиме Михаиловне.

Делаю движение, чтобы уйти, но князь задерживает меня.

— Погоди, погоди…

Старик запускает два пальца в верхний карманчик тужурки и вытаскивает оттуда трехрублевую бумажку.

— Вот, возьми себе на сласти, — говорит он, передавая мне кредитку.

Четыре версты от Ореанды до Ялты мы скачем во весь карьер.

Подъезжаем к гостинице. Старика-швейцара я чуть с ног не валю… Взлетаю наверх и стучусь во второй номер.

— Войдите, — слышу знакомый мне голос.

Застаю Вельскую перед большим зеркалом. Она налаживает прическу. Черные вьющиеся волосы зачесаны назад, и пышный узел закреплен длиннозубой черепаховой гребенкой, украшенной перламутром.

— Что это?‥ Откуда?‥ Какие цветы!‥ Какая прелесть! С ума сойти…

— Из Ореанды. Сам великий князь прислал. И вот вам маленькое письмецо.

Вельская бросает поданный конвертик на диван, а из букета вырывает темномалиновую розу и быстро вкалывает ее в черный омут пышных волос.

Ухожу с тяжелым сердцем, с непонятной грустью и колкими мыслями, царапающими мое сознание.

Лишний я человек на земле. Кругом солнце, радость, любовь, а я стою в стороне, никому не нужный и ни для кого не интересный…

А все потому, что безграмотен. Ах, если бы научиться писать!‥

Выхожу из гостиницы. Ко мне подходит старый еврей в черном котелке и с большой серой бородой.

— Можно вам сказать два слова? — обращается он ко мне по-еврейски.

Я утвердительно киваю головой, польщенный вежливым обращением.

— Ну, так пойдемте вот сюда, за угол, и я вам все расскажу…

Узнаю от старика, что его с женой и замужнюю дочь, только что родившую ребенка, выселяют из Ялты, согласно закону о черте еврейской оседлости.

— Исправник кричал, топал ногами и сказал, что если мы сегодня не покинем Ялты, то он нас отправит, как самых последних арестантов, — рассказывает мне дрожащим, взволнованным голосом седобородый еврей.

— Чем я могу вам помочь? — спрашиваю я.

— Чем? Вы можете нас окончательно спасти. У вас есть лошадь. Вы все равно едете обратно… Возьмите нас… Будем всю жизнь за вас бога молить… Денег у нас очень мало… Осталось только на железнодорожные билеты… Будьте так добры…

Давида Черняховского знают не только в Ялте, но и во всей округе как единственного и самого лучшего шорных дела мастера. Его знают татары, извозчики и все, у кого имеются лошади.

— Еще в прошлом году, — рассказывает мне старик, — бывший исправник предписал мне покинуть Ялту, но за меня заступились старожилы. Мне удалось доказать, что я сорок лет живу здесь, что мой отец — николаевский солдат пользовался всеми правами и что, наконец, я сам занимаюсь честным трудом и никому зла не причиняю. Но теперь действует новый исправник — и ни мои просьбы, ни слезы женщин и детей не помогают… и мы, как собаки, выброшены на улицу…

— Хорошо, — перебиваю я старика. — Сделаю. Но надо, чтобы вы сейчас поехали.

Еврей крепко пожимает мне руку, и в его черных глазах накипают слезы.

5. Последний пассажир

Лошади с трудом тащат вверх полностью нагруженную коляску. Сижу на козлаж рядом с Захаром и боюсь за целость рессор. Экипаж набит мелисами, чемоданами, всяческим хламом, а сверху всего — старик Черняховский с женой, его дочь с крохотным младенцем на руках и ее муж — тощий, длинноногий человек с застывшей скорбью в карих глазах.

Знаю, достанется мне от Миши за своеволие, но я не могу отказать, когда старики плачут…

Меня мучает желание спрыгнуть с козел и уйти, куда глаза глядят. Не хочу быть примазанным к Окуневу и участвовать в его обогащении. И вообще, надоел мне Крым!

В восемь часов вечера, за полчаса до отхода поезда, мы подъезжаем к вокзалу. И первый человек, кого я вижу, — это Миша.

При виде «пассажиров» у Миши глаза становятся круглыми, а лицо вытягивается.

— Что это значит? — грозно спрашивает он.

— Их выселяют… Исправник хотел арестовать… Мне стало жалко…