История моей жизни

Он сказал, что ты евреям не нужен, и что он, как член управы, распорядится отправить тебя через полицию в колонию для малолетних преступников…

Сообщение Меера вызывает во мне лихорадку. Слова «полиция» и «малолетние преступники» до того пугают меня, что я готов немедленно бежать, несмотря на поздний час.

— Дядя, я сейчас уйду… Разрешите, прошу вас…

— Куда ты пойдешь ночью?‥

— Я совсем уйду… Прошу вас… Не выдавайте… Я — сирота…

Служка еще ниже сгибает и без того изломанную спину, и его чернобородое лицо приходится вровень с моим лицом. И я вижу по его искривленным губам, как он страдает от жалости ко мне.

— Не будь глупым мальчиком и ложись спать. Рано утром я тебя разбужу. Ты переоденешься и уйдешь.

При слове «переоденешься» в моем воображении проносится картина из «Разбойников»: на мне широкополая шляпа, маска, черный плащ, и шпага на боку.

— Во что я переоденусь?

Меер улыбается.

— Во что? В целый костюм… Случилось, дитя мое, такое дело: у резника Гаркави вчера умер сын — восьмилетний мальчик… Умер от каких-то белых прыщиков в горле… И мать покойного мальчика отдала мне его одежду и велела сжечь… Ну, как ты думаешь, стану я сжигать хорошие вещи?‥ Конечно, нет!‥ Вчера же я их продал, потому что у меня все дети — девочки, а один костюмчик, как раз на твой рост, остался…

Ну, а теперь ложись спать и не думай, — заканчивает Меер и ласково хлопает меня по плечу.

Светает. Город спит. Я шагаю по Киевской улице. На мне крепкие штанишки и чистенькая рубашонка. Подмышкой кусок хлеба.

Это все, что мог дать мне в дорогу Меер.

Покидаю Житомир. Ухожу без провожающих и без напутствий взрослых. Прощаюсь с золотой вывеской магазина Журавлева.

Тихая грусть сосет сердце, когда иду мимо больницы, где умерла моя мама…

Вот и конец города. Налево разгорается пожар восхода.

Впереди сиреневая даль, очерченная синей полосой далекого леса.

Иду, а рядом со мною моя крохотная тень.

И больше никого.

Серая лента дороги, тишина и светлые горизонты неисхоженного делают меня таким маленьким, беспомощным и одиноким, что моментами у меня является желание повернуть назад к родному городу, к живым людям, шуму и звону каменных мостовых, но слова «полиция» и «малолетние преступники» бьют меня по затылку и толкают вперед.

23. В далекий путь

Широкая дорога, обсаженная с двух сторон высокими тополями, поворачивает направо, а за поворотом я вижу вдали небольшой домик. Перед домиком стоит огромный дилижанс на больших, облепленных высохшей грязью, колесах.

Вокруг допотопного экипажа суетятся люди. Различаю женщин, пожилых мужчин и целую гору мешков, сундуков и саквояжей.

Прибавляю шагу — и вот я в человеческой гуще.

Из разговоров знаю, что собравшиеся здесь люди — пассажиры, едущие в Киев, а широкобородый еврей, одетый в брезентовый балахон, возница. Все его называют фурманом. У него через плечо висит на ремне кожаная сумка.

Фурман обходит пассажиров и собирает деньги за проезд.

Незаметно пробираюсь в толпу и с озабоченным видом задираю голову и заглядываю в рот каждому говорящему.

— Имейте милосердие! — кричит одна полная еврейка, окруженная пятью ребятишками. — Где же слыхано было, чтобы за таких маленьких детей брали целый карбованец?‥

Возница торопится и, мельком взглянув на многодетную мать, бросает ей на ходу:

— За милосердием обращайтесь не ко мне, а к тому, кто награждает вас таким приплодом. Ну, пассажирчики, — обращается он ко всем, — кто не платил, раскрывайте кошельки. Время не ждет. Поезд из Киева на Одессу отходит в восемь вечера… Занимайте места. Сейчас напою лошадей, и тронемся в путь…

Начинается перебранка из-за мест.

— Ты с фурманом сядешь? — спрашивает меня один из едущих мальчуганов смуглолицый, с большими оттопыренными ушами.

— Разве можно? — задаю я вопрос в свою очередь.

— Отчего нельзя?‥ На козлах места много. Я бы сам взобрался, но не могу отца оставить.

— Почему не можешь?

— Потому что отец у меня слепой. Вот он стоит и ждет меня… Как маленький… — добавляет мальчуган раздраженно.

— Когда ты ослепнешь, — вдруг раздается надо мною мертвенно-сухой голос, — тебя, мерзавца, тоже будут водить.

Оглядываюсь и вижу перед собою среднего роста мужчину с длинной узкой бородой. Вместо глаз у него сморщенные веки и красные щелки.

— Ты слышал, — продолжает слепой плывущим над нами ровным голосом, что было сказано?‥ Время не ждет… Ну!‥

Он протягивает бледную руку с длинными, тонкими пальцами.

Мальчуган, только что разговаривавший со мною, сердито хватает руку и ведет слепого отца к дилижансу.

Сижу на высоких козлах рядом с возницею. Шестеро лошадей, запряженных цугом, должны покатить наш тяжелый дом на колесах.

Фурман перебирает в руках веревочные вожжи, чмокает, цокает, сечет свистящим бичом длинную шеренгу разношерстных коней и кричит:

— Н-но… мои пламенные!‥

А «пламенные» трутся сухими боками о дышла, прядут ушами, косятся темными яблоками глаз, царапают подковами каменистую дорогу, и… ни с места.

Тогда фурман, не взглянув на меня, передает мне вожжи, велит держать крепко, а сам слезает с козел.