История моей жизни

Оборачиваюсь, и предо мной Хася — стряпуха Сегалей.

Хася задыхается от жары, но круглое бородавчатое лицо улыбается.

— Хорошенький американец, нечего сказать…

— Тетя Хася! — восклицаю я. — Вы не смейтесь — я чуть-чуть не уехал!‥ Я даже в середке парохода был, — добавляю я, обрадованный встречей.

— На пароходе бывают всякие — и умные и дураки, но обычно уезжают первые…

— Нет, не так — перебиваю я. — И умный не уезжает, когда его жандарм выбрасывает на берег…

У Хаси от внутреннего смеха колышется живот.

— Ну, иди уж домой, великий путешественник… Тебя ищут…

— Почему ищут? — спрашиваю я настороженно.

— Потому, что каждую вещь принято искать, когда она пропадает… Вчера я весь день искала мочалку… Ну, иди уж…

Следую за Хассй и в то же время стараюсь по ее глазам, по выражению лица догадаться об ожидающей меня участи…

Опять я на старом месте. Скоро начнутся занятия, и на моей обязанности — привести училище в надлежащий вид. Мною все довольны. Взрослые удивляются моей силе и ловкости. Один, без посторонней помощи, передвигаю парты и классные доски. А когда мою полы, я тряпку так выжимаю, что после меня ни одной капли не выдавишь…

Получаю то самое жалованье, что и Давид, — пятьдесят копеек в день или пятнадцать рублей в месяц, а лучше сказать — сто восемьдесят в год. Вот так цифра!‥

Пусть кто-нибудь попробует через год помешать мне уехать в Америку, когда обутый и одетый я взойду на пароход с билетом в боковом кармане!‥

Моя бывшая учительница Анюта относится ко мне с прежним дружелюбием; но до переэкзаменовки осталось несколько дней, и сейчас ей не до меня. Да и мне тоже некогда — мы готовимся к царскому празднику. Заведующий училищем хочет не только зажечь плошки по всему фасаду дома, но еще пустить фейерверк.

По поводу фейерверка между Сегалем и учителем Резником происходит спор. Стою у закрытой двери и прислушиваюсь. Голос учителя — высокий и тонкий взволнованно поднимается над низким грудным говором заведующего.

— Я спрашиваю, почему мы, евреи, должны особенно стараться?‥ Почему именины русского царя вы хотите превратить в наш народный праздник. Давно ли мы пережили погром?

— Для того, — не повышая тона, перебивает учителя Сегаль, — чтобы погрома в дальнейшем не было, мы обязаны всем нашим поведением доказать, что мы такие же верноподданные, такие же…

— Бросьте!‥ Этим не поможете!‥ Чем ниже раб сгибает спину, тем выше над ним взлетает кнут палача!‥ — кричит Резник.

Приближаются шаги. Я отскакиваю от двери. Входит Сегаль. На нем коричневый поношенный пиджак, а на руках — темно-серые перчатки.

Заведующий сегодня работает в качестве пиротехника, поэтому одет в столь необычайный для него костюм.

Но и сейчас он производит впечатление гордого, недоступного человека, и меня удивляет смелость маленького узкогрудого Резника, спорящего с таким строгим человеком.

Боюсь Сегаля. Меня пугают его красивое бледное и малоподвижное лицо, обрамленное черной волнистой бородой, и безогненный взгляд больших темных глаз.

— Послушай, — обращается он ко мне, — ты умеешь толочь уголь?

— Да, — не задумываясь, отвечаю я и при этом, из вежливости, опускаю руки по швам.

— В таком случае сделай вот что: пойди к Хасе, и пусть она тебе даст ступку… или нет, пусть сама натолчет мелко-мелко… Надо только коробочку найти…

— У меня есть, — с живостью перебиваю я, — табачная коробка… От Зайдемана осталась… Годится?

— Конечно, годится. Но прежде всего сходим с тобой в сарай: там за полками у задней стены лежит картон для переплетов…

У меня кровь приливает к лицу — сейчас произойдет то, чего я пуще всего боюсь. Сегаль заметит исчезновение газетного комплекта, и начнется допрос…

Чтобы этого не допустить, я иду на маленькую хитрость: первый вбегаю в сарай и босыми ногами поднимаю такую пыль, что чихнув, закашлявшись, <Сегаль> остается у порога, не решаясь войти.

С большим трудом мне удается вытащить из-под темных груд газетного старья огромную кипу, перевязавшую толстой веревкой.

Волочу по сараю непосильный груз, обливаюсь потом и выползаю на воздух черным пуделем.

Хозяин, боясь запачкаться, пятится от меня и отмахивается носовым платочком.

— Фуй, какая грязь!‥ Надо заняться сараем как следует. А эту пачку тащи к черному ходу. Там развяжешь веревку, перетрешь листы тряпкой. И скажи Хасе, чтобы она тебе помогла.

Я слушаю, улыбаюсь всеми зубами и время от времени рукавом рубахи вытираю пот с лица или, вернее, размазываю грязь.

— Потом, — продолжает Сегаль, — отдельными частями перенесешь картон во второй класс. Там на столе станем делать гильзы для фейерверка и бенгальских огней… Кстати, умойся… На тебя смотреть страшно…

— Хорошо… Слушаюсь… — беспрерывно повторяю я и с трудом сдерживаю буйный прилив горячей радости.

Меня приводит в восторг ласковое отношение ко мне заведующего и, главным образом, то обстоятельство, что мы вместе делаем фейерверк и какие-то бенгальские огни, никогда мною не виданные.

Хасю нахожу в кухне. Толстуха сидит на широкой, скамье и дерет гусиные перья. На полу играет солнце.

Две наволоки — заменяют мешки — наполнены пером и пухом.