История моей жизни

Митрополит казался несколько взволнованным, но сказал, что Христос стремился только к возрождению душ, а поэтому и нам надо заботиться только о внутренней жизни народа.

Я был возмущен его замечанием и спросил, что если это так, то почему мы не говорим богатым того, что он хочет, чтобы мы говорили бедным.

Однако он был непоколебим. Я тем более был огорчен, что, действительно, его любил и считал его способным встать на новый путь, а оказалось, что он просто робкий дипломат. Но рабочие мои были очень довольны и, очевидно, не желали дальнейшего вмешательства духовенства, исключая меня. Позднее, когда мы обсуждали рисунок печати, я предложил включить в него небольшой крест, но они возражали, пока я им не объяснил, что крест — символ самопожертвования.[71]

11 апреля 1904 года состоялось открытие «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Петербурга».[72] Около полутораста человек собралось на церемонию, и, после речей ораторов-рабочих, начались музыка и танцы. Я с тревогой всматривался в ближайшее будущее, но вскоре мой страх прошел. На первом же вечере присоединились к нам 73 человека и сделали взносы. К концу первого месяца у нас было уже триста членов. Несмотря на повторные отказы, я был выбран представителем.

Наконец-то у меня была твердая почва под ногами для осуществления моих планов.[73] Я всецело отдался организации и развитию союза, присутствовал на всех собраниях, образовал массу рабочих кружков для изучения истории промышленности и политических вопросов. Несколько профессоров взялись помогать мне в этом деле.[74] Но все внимание мое было обращено на то, чтобы деятельность чайных и сбор взносов стояли вне всяких подозрений и в то же время находились в руках самих рабочих.

Мне часто приходилось ходить к управляющим фабрик и в мастерские, чтобы добиться какого-либо улучшения в условиях труда, или чтобы сгладить возникшие недоразумения, или чтобы найти кому-либо место. Часто предприниматели, которым не нравилось мое вмешательство, обращались со мною очень грубо. Мои маленькие комнатки на Церковной улице далеко за полночь были полны рабочих, их жен и родных. Одни приходили, чтобы поговорить о нашем деле, другие — чтобы получить помощь, третьи, наконец, чтобы пожаловаться на своих мужей или отцов, которых я должен был убеждать. И, хотя у меня не было ни минуты покоя, это было счастливейшее время моей жизни.

Самый лучший день был суббота, когда члены тайного комитета и еще несколько верных людей собирались у меня, чтобы потолковать о нашем общем деле.[75] Рабочие снимали свои пиджаки, а я — свою рясу, и тем не менее было душно. Мы говорили до рассвета, так что некоторые шли от меня прямо на работу. Я сознавал, что теперь моя жизнь не бесцельна и не бесполезна. О себе мне некогда было думать. От пересыльной тюрьмы я получал около 2-х тысяч жалованья и отдавал их на дело. Одежда моя была в лохмотьях, но это меня не заботило. Дело шло великолепно, и, открывая собрание, я говорил рабочим, что основание нашего союза станет эпохой в истории рабочего движения в России, и если они напрягут все усилия, то станут орудием спасения для себя и для своих товарищей.

Иногда мне приходилось ходить к новому градоначальнику Фуллону,[76] заменившему Клейгельса, чтобы просить его воздействия для достижения некоторых уступок со стороны работодателей. Фуллон отнесся сперва недоверчиво ко мне и к моему делу.

— Все это хорошо, — сказал он, — но революционеры будут приходить на ваши собрания и говорить там.

— Пускай приходят, — сказал я, — мы их не боимся, мы действуем открыто. И при этом я прибавил, что мы нуждаемся в большем, чем сочувствие генерала; мы нуждаемся в том, чтобы он верил, что если он встретит в нашем обществе кого-либо из ранее заподозренных, то верил бы, что эти люди сами поняли, что лучше примкнуть к законному образу действий. Фуллон был простодушен и добр, и ни в его натуре, ни в его предыдущей карьере не было ничего полицейского. Раньше он служил в Варшаве и так ладил с поляками, что немедленно был вызван в столицу. Чтобы обеспечить свое дело, я обратился к генералу Скандракову и агенту полиции Гуровичу с просьбою ходатайствовать за меня перед Фуллоном. Мало-помалу Фуллон стал благосклоннее ко мне, и мне удалось получить от него обещание, что ни один рабочий из союза не будет арестован, так как это подорвало бы в корне доверие к делу и вынудило бы меня отказаться от него. Насколько была важна для меня поддержка Фуллона в критические моменты последующих месяцев, вы сами увидите.