История моих бедствий

Таким образом, этот новый священный вертоград по праву принадлежит тебе и только тебе, и его насаждениям, пока все еще крайне нежным, необходимо частое орошение. Эти насаждения уже по самой природе женского пола слабы[178]; даже если бы они и не были новыми, они все же были бы некрепкими, а потому они и требуют более внимательного и частого ухода по слову апостола: «Я посадил, Аполлос поливал, а бог возрастил». Апостол[179] насадил учение Христа среди коринфян, коим он написал эти слова, и утвердил коринфян в вере проповедью своей; а после ученик того же апостола, Аполлос, наставил их священными увещаниями, и таким образом божье милосердие даровало коринфянам возрастание добродетелей. Ты часто тщетными увещаниями и проповедями безуспешно возделываешь лозы чужого виноградника[180], которых ты не насаждал и которые обращаются тебе же в горечь. Обрати же внимание «а свой собственный виноградник, ибо ты обязан это сделать, раз уже ты так заботишься о чужом. Ты учишь и увещеваешь мятежников и не имеешь успеха. Ты напрасно мечешь бисер божественного красноречия перед свиньями. Если ты так много тратишь труда на упорствующих, подумай о том, что ты должен сделать для послушных; будучи столь щедрым к твоим врагам, поразмысли о долге твоем перед твоими дочерьми.

Но оставим всех других в стороне. Подумай о том, сколь великий долг лежит на тебе предо мною лично: ведь тот долг, которым ты обязался вообще перед всеми женщинами, ты должен еще ревностней уплатить мне, твоей единственной. Как много рассуждений о вере ради наставления или ради утешения святых жен написали святые отцы, и то, что они сочиняли такие рассуждения с большим усердием, твоя ученость знает лучше нашего ничтожества. Поэтому-то меня чрезвычайно удивило, что ты уже предал забвению нежные чувства, явившиеся поводом к нашему пострижению, так что ни уважение к богу, ни любовь ко мне, ни примеры святых отцов не побуждают тебя к попыткам утешить меня – терзаемую волнением и удрученную уже длительной скорбью – беседой при личном свидании или хотя бы письмом в разлуке. А между тем ты знаешь: на тебе лежит тем большая обязанность предо мною, что, как всем известно, ты связан со мною таинством брака; и это налагает на тебя тем больший долг, что, как это всем очевидно, я всегда любила тебя безмерной, любовью.

О мой любимейший! Все наши знают, сколь много я в тебе утратила и как злополучное наигнуснейшее и всем известное предательство разлучило меня не только с тобой, но и с самой собой; но моя скорбь еще более возрастает при мысли не о самой утрате, а о там, как она совершилась. А ведь чем важнее причина скорби, тем сильнее должны быть и средства утешения. Принести же утешение должен не кто-либо иной, а ты сам: ты один был источником скорби, так будь же сам и милосердным утешителем. Только ты один можешь и опечалить, и обрадовать, и утешить меня. Только ты один и должен более всех это сделать: ведь я выполнила все твои желания, вплоть до того, что решилась по твоему приказанию погубить самое себя, так как ни в чем не могла противиться твоей воле. Мало того: моя любовь (ведь вот что удивительно) обратилась в такое безумие, что я сама отняла у себя безо всякой надежды на возвращение то единственное, к чему стремилась[181]. Ведь когда я сама по твоему приказанию сменила без промедления одежду, а вместе с нею и душу, я показала этим, что ты – единственный обладатель как моего тела, так и моей души.

Бог свидетель, что я никогда ничего не искала в тебе, кроме тебя самого; я желала иметь только тебя, а не то, что принадлежит тебе. Я не стремилась ни к брачному союзу, ни к получению подарков и старалась, как ты и сам знаешь, о доставлении наслаждений не себе, а тебе и об исполнении не своих, а твоих желаний[182]. И хотя наименование супруги представляется более священным и прочным, мне всегда было приятнее называться твоей подругой, или, если ты не оскорбишься, – твоею сожительницей или любовницей. Я думала, что чем более я унижусь ради тебя, тем больше будет твоя любовь ко мне и тем меньше я могу повредить твоей выдающейся славе. Об этом ведь ты и сам не забыл в упомянутом выше своем утешительном послании к другу. Там же ты не пренебрег изложить и некоторые доводы, при помощи которых я пыталась удержать тебя от нашего несчастного брака, хотя и умолчал о многих других, по которым я предпочитала браку любовь, а оковам – свободу. Призываю бога в свидетели, что если бы император Август[183], владевший всем миром, удостоил бы меня чести брачного предложения и навсегда утвердил бы за мной владычество над всем светом, то мне было бы и милей и почетней называться твоей возлюбленной, нежели его императрицею. Ведь не тот непременно лучше, кто богаче или могущественней: быть и богатым и могущественным – зависит от удачи, быть ли хорошим – зависит от добродетели.