История немецкой литературы XVIII века

Так уже изначально задается трагическая дихотомия бытия Эмпедокла: с одной стороны, он пребывает в полной гармонии с природой, с другой – обостренно ощущает дисгармонию социального бытия; с одной стороны, он стремится жить во имя людей, с другой – ощущает их неготовность к новой жизни, их чуждость себе.

Пантея предвидит трагические события, вспоминая, каким она в последний раз видела Эмпедокла – подавленным и скорбным:

Когда в последний раз он там стоял,
В тени своих дерев, он показался
Мне в тяжком горе, – боговдохновенный,
Он взор свой, полный небывалой боли,
То долу опускал, то устремлял
Сквозь мглу дубравы, в синий свод небес,
Как будто жизнь, уже покинув землю,
Летит к иным пределам, – скорбь лежала
На царственных его чертах, и я
Вдруг поняла: увы, и ты погаснешь,
Прекрасная звезда! Твой свет умрет,
И этот день уж недалек.

Пантея еще не знает и не понимает, как не понимает никто, что скорбь Эмпедокла продиктована ощущением собственной вины, тем, что он посмел уравнять себя с богами. Во второй сцене первого действия жрец Гермократ на свой лад объясняет архонту Критию происходящее с Эмпедоклом: «Сидит, опустошенный, в темноте. // Бессмертные его лишили силы // В тот самый день, когда пред всем народом, // Безумец, богом он назвал себя». Критий убежден, что Эмпедокл «заразил народ своим безумьем», что люди «ждут лишь от него благодеяний. // Он должен стать их богом, их царем». Гермократ прямо клевещет на Эмпедокла, обвиняя его в непомерной гордыне, в желании мстить и присвоить себе весь мир:

…И дух его, который сном окован,
Боюсь, воспламенится жаждой мести…
…Решив, что боги им сотворены,
Узрит в огромном жизнетворном мире
Утраченную собственность свою,
И страшные мечтания, как змеи,
В его груди зашевелятся, пламя
Гордыни злобной все вокруг него
Испепелит. Да, все, что создавало
Благое время, и закон и нравы,
Искусство и священные преданья,
Все опрокинет он, и не потерпит
Ни радости, ни мира для живущих.
Он миротворцем более не будет.
Лишив людей всего, он все на свете
Возьмет себе, и ни единый смертный
Не обуздает бешенства его.

Гермократ одержим одним – стремлением продемонстрировать всему народу униженность Эмпедокла. Тем временем сам некогда целостный дух мучается разладом с великими богами, олицетворяющими стихии, самое природу; он вспоминает о былой гармонии и корит себя за безмерность своих притязаний:

Родимая природа! Ты всегда
В очах моих, ужели ты забыла
О том жреце, который песнью жизни
Кропил тебя, как жертвенною кровью?
Здесь, у святых деревьев,
Где влага всех земных артерий
Стекается и жаждущий находит
Источник вечной юности, – здесь и во мне,
В моей душе, когда-то воды жизни
Стекались из глубин вселенной,
И жаждущие толпы шли ко мне.
А ныне?.. Я один? И ночь.
Ужели ночь царит здесь даже днем?
Я, проникавший взором глубже смертных,
Теперь слепец, блуждающий во мраке.
О где вы, мои боги?
<…> Все позади! Бесстрашно
Взгляни на правду! Ты во всем повинен,
Повинен сам, страдающий Тантал!
Ты оскорбил святыню, дерзновенный,
Кощунственно порвал союз прекрасный,
Ничтожество!

Даже Павсаний, лучший и преданнейший ученик Эмпедокла, не может его утешить, не может смягчить боль от утраты целостности, гармонии, причастности тайнам Природы, ее богам, ее живительным силам, ибо мыслитель убежден: «Любовь бежит от брошенных богами…»