История немецкой литературы XVIII века

…час очищенья пробил,
Пока не поздно, обрести могу
Я в новой юности свое спасенье;
Не должен друг бессмертных стать предметом
Людских издевок, злобы и насмешек.
…Не требуйте же, люди, возвращенья
Того, кто вас любил, но как чужой
Жил среди вас и лишь на краткий срок
Родился в мир. Не требуйте, чтоб смертным
Принес он в жертву душу и святыню!
Прощанье наше горькое прекрасно.
Я б отдал то, что мне всего дороже,
Вам, дети, – сердце сердца моего.
Что я могу вам дать еще?

И вот уже Эмпедокл на вершине Этны готовится высшему мигу своего бытия – соединению с его истоками:

Теперь наступит ночь – и темнотою
Укроет мне главу. Но из груди,
Ликуя, рвется пламя. О тоска
По страшному!.. От смерти жизнь опять
Воспламенится, ты же, о природа,
Ты чашу мне даешь, в которой, пенясь,
Клокочет ужас, чтобы жрец твой мог
Испить последний из земных восторгов!
Доволен я, и больше ничего
Не нужно мне, – лишь тот алтарь, где в жертву
Я мог бы принести себя. Я счастлив.

Великую жертву Эмпедокла по достоинству оценила великая и чуткая душа Пантеи, в монологе которой, в самой его ритмике, словно бы оживает мощный дух греческой трагедии:

Он нисходит в торжественном блеске —
И все радостней, все лучезарней вокруг.
Отчего же скорблю? Нисходя
Лучезарной звездою,
Светит он и душе моей темной,
Он, любимец твой светлый, природа!
Те, кто смерти боится, не любят тебя,
Страх их гложет и им закрывает
Глаза; и не бьется их сердце
На груди твоей,
И они засыхают
Вдали от тебя, о мир!
О священный, живой! В благодарность тебе,
Чтобы славить тебя,
О не знающий смерти,
Жемчуга он, бесстрашный, бросает
В морскую пучину,
В которой родились они.
Это свершиться должно.
Этого требует дух
И время, которое зреет,
Ибо мы ждали, слепые,
Свершения чуда.

И Павсаний, ближе всех знавший Эмпедокла, самый верный его ученик и преемник, вторит Пантее: «Велик божественный дух, и велик // В жертву принесший себя». Эти финальные строки незавершенной трагедии свидетельствуют о ненапрасности жертвы Эмпедокла, о том, что он свершил ее во имя людей.

Как считает А. В. Карельский, «не судьбу Эмпедокла толкует Гёльдерлин, но стремится на его примере разобраться в своей собственной судьбе. Поэтому пьеса принципиально незавершена: Эмпедоклу еще не настало время броситься в Этну». Собственной «Этной» Гёльдерлина стала его башня над Неккаром, ведь, по его словам, «тот, через кого говорил дух, должен вовремя уйти». Что прозревал великий поэт во тьме безумия, в которой, возможно, он был более зрячим, чем другие? По мысли А. В. Карельского, Гёльдерлин создал в «Эмпедокле» одну из самых ярких моделей романтического сознания и «в своем одиночестве рассчитал все на несколько ходов вперед – вплоть до жестокого крушения романтической мечты, до перелома утопии в трагедию».

От «надзвездных сфер» Гёльдерлин указывает путь к людям: «Подобает поэтам, даже духовным, быть мирскими». Проходя ускоренно романтическую парадигму, он преодолевает ее, «стремится додумать до конца логику романтического эгоцентризма и гениоцентризма» (А. В. Карельский). Всем своим творчеством Гёльдерлин демонстрирует открытость миру, а не замыкание на себе, как, например, у Новалиса. «Все приводит меня ко мне самому», – утверждает Новалис, выражая тем самым принцип романтического индивидуализма, субъективизма, гениоцентризма. «То, что мы находим, – уже не мы», – говорит Гёльдерлин устами своей Пантеи, выражая бесконечность поисков тайны бытия, которая превыше произвола гения, как жизнь – совершеннее любого искусства: «О тайна жизни! То, что мы такое // И что мы ищем – не найти того, // А то, что мы находим – то не мы».