История - нескончаемый спор

Как раз на уровне микроанализа возможно в первую очередь обнаружение таких явлений социальной жизни, которые ускользают при макроанализе. Последний ориентирован на типическое, повторяющееся, массовидное, между тем как уникальные и как бы выпадающие из серии феномены рассматриваются в качестве исключений, не подтверждающих общее правило, и потому игнорируются. Однако, когда историк более пристально вдумывается в природу этих «отклонений», то может оказаться, что они вовсе не представляют собой «исключения», — они суть симптомы иных тенденций, которые не могли быть распознаны на уровне макроанализа. Случайность перерастает в правило, и тем самым обогащается самое содержание макроистории. Долгое время институт обмена дарами считался достоянием одного только первобытного, доклассового общества, а соответствующие указания в источниках, относящихся к обществам более сложным, игнорировались, поскольку историки относили их к малозначащим «пережиткам» архаики. Но затем выяснилось, что обмен дарами есть один из основополагающих социальных институтов, характеризующих средневековое общество и вовсе не утрачивающих своего значения и в Новое время[295].

Таким образом, микроанализ не только конкретизирует наблюдения, сделанные на уровне макроистории, — он во многом их модифицирует и обогащает. Главное же — он приближает историка к важнейшему предмету его исследования — к человеку[296].

Тем самым мы переходим к другой проблеме социальной истории, с особенной настоятельностью вырисовывающейся в новейшей историографии.

II

Размежевание исторического знания на множество дисциплин создало трудность в понимании предмета социальной истории. Как она соотносится с историей экономики, с историей техники и науки, с историей права, наконец, с историей культуры? Историки разных школ и направлений неоднозначно отвечали на этот вопрос. Вспомним хотя бы то истолкование социальной истории, которое в свое время было предложено Д.М. Тревельяном[297]. Исключив историю событий или политическую историю и не придавая особого значения истории классов и других общественных групп, английский историк, по существу, поставил знак равенства между социальной историей и историей повседневности. Быт, образ жизни, нравы, обычаи, формы жилищ и моды выступили на передний план. Внешние контуры человеческой жизни, меняющиеся от эпохи к эпохе, несомненно, представляют немалый интерес, и ими неверно было бы пренебрегать, но сводится ли к ним содержание социальной жизни? Что скрывается за этой пестрой и многоликой повседневностью? Английский историк-эмпирик не затруднял себя ответом на такой вопрос. Накопление колоссального количества ярких и запоминающихся фактов заслонило глубинные процессы, протекающие под их покровом.

Традиция Тревельяна оказалась более устойчивой, чем это иногда кажется. В частности, мне представляется, что где-то на другом ее конце, но, по существу, в том же ряду высится и концепция Броделя[298]. Развертывая широчайшую панораму материальной цивилизации капитализма, этот выдающийся историк тоже довольствуется конденсацией фактических данных, от систем денежного хозяйства и товарного обращения до мелких деталей повседневного быта. Но и он не озабочен поиском внутреннего смысла, кроющегося за всеми фактическими данными, извлеченными из архивов. Это тем более странно, что Бродель на протяжении многих лет возглавлял французскую Школу «Анналов», основоположники которой Марк Блок и Люсьен Февр мыслили историю как проблему. Блок был крупнейшим социальным историком нашего столетия, стремившимся докопаться до человеческих глубин изучаемых им материальных и духовных процессов. Он стремился охватить феодальное общество на разных уровнях — и на уровне производства, и на уровне социальных отношений и отношений между классами и группами, и на уровне общественной психологии. Главное же — его исследовательские усилия были направлены на достижение синтеза этих разных уровней, замыкавшихся в деятельности людей, образовывавших общество. История для Блока была «тотальной» или «глобальной» историей, историей людей в обществе[299]. Присущего Блоку пафоса исторического синтеза мы у Броделя не обнаружим.

Между тем проблема состоит именно в этом. Как преодолеть образовавшийся в историческом исследовании разрыв между социальными и экономическими структурами, с одной стороны, и структурами ментальными, духовными, — с другой, и обнаружить их внутреннее единство и взаимодействие?