История - нескончаемый спор

Блок и Февр, как, впрочем, и их последователи, с большой осторожностью, более того, с недоверием и предубежденностью относились к тому, что они именовали «философией истории», включая в нее не только всеобъемлющие философско-исторические построения Гегеля и Маркса, Шпенглера и Тойнби, но и гносеологические анализы Риккерта и Макса Вебера. «Философофобия» была и поныне остается устойчивой чертой французских историков (по их собственным неоднократным признаниям). Представители старшего поколения «анналистов» слабо знали и марксизм и неокантианство и едва ли испытывали к ним живой интерес. Свои теоретико-методологические потребности они вполне удовлетворили, усвоив уроки, полученные у Эмиля Дюркгейма и Анри Берра.

Тем более интересно, что в своей неэксплицированной и не прорефлектированной теоретически, но нащупанной эмпирически эпистемологии основоположники «Новой исторической науки» весьма близко подошли к тем постулатам, которые были логически строго обоснованы неокантианцами. Неизбежные расхождения между последовательно продуманной теорией и опытным путем практики очевидны, и вместе с тем я решаюсь высказать предположение, что оба столь несхожих направления были движимы сходными глубинными импульсами. Мне представляется, что «история-проблема», как она мыслилась Февром и Блоком, не так уж далека от веберовской теории «идеальных типов». Проблема, формулируемая историком у истоков исследования, уже содержит в себе некоторую «исследовательскую утопию», которая в дальнейшем процессе изысканий проверяется и модифицируется.

Более того, разве сосредоточение внимания «анналистов» первого и в особенности третьего поколений на истории ментальностей объективно не представляет собой попытку творческой реализации риккертовского «отнесения к ценностям»? С тем, однако, в высшей степени существенным отличием, что Риккерт имел в виду систему ценностей историка, который не может не руководствоваться ею в отборе и освещении изучаемого материала, тогда как представители «Новой исторической науки», не отрицая своей «ангажированности» современностью, вместе с тем стремятся вскрывать системы ценностей, присущие людям иных эпох, создавая тем самым условия для диалога между обеими системами, картинами мира[434].

Не буду проводить эти параллели слишком далеко, мне нужно было подчеркнуть иное: инициаторы «революции в исторической профессии» осознали активную гносеологическую позицию историка, и именно в этом осознании, видимо, и заключается решающий аспект их новаторства. Все другие отличительные аспекты их творчества, отмеченные выше и охарактеризованные в книге Бёрка, суть не что иное, как производные от этой исходной установки.

В связи с обсуждением исторической эпистемологии нужно возвратиться к вопросу об отношении историка к источнику. Как уже было упомянуто, позитивистское толкование исходило из наивного убеждения в том, что исторический источник представляет собой своего рода «окно, открытое в прошлое», и историк без особых затруднений может через него заглянуть в это прошлое. Современные представители Школы «Анналов», напротив, подчеркивают «непрозрачность» исторического памятника; потребны немалые исследовательские усилия для того, чтобы он заговорил и дал искомую информацию[435].

В этом плане очень важно различать памятник прошлого и исторический источник. Первый представляет собой текст или артефакт, дошедший от интересующей нас эпохи, но сам по себе этот памятник или остаток прошлого нем и неинформативен. Он становится источником сведений лишь в том случае, когда его начинает исследовать историк, и вне этого отношения исторических источников не существует[436]. Точно так же обманчиво понимание содержащихся в памятнике сведений как «данных»: историку ничего не «дано», он целенаправленно добывает нужную ему информацию в изучаемых источниках в единоборстве с ними, расшифровывая иероглифы языка иной культуры (языка в семиотическом смысле)[437].