История - нескончаемый спор

Но столь же двусмысленно и понимание «исторического факта». Обоснованно ли говорить об исторических фактах безотносительно к историкам, которые их оценили в качестве таковых? Полагаю, что нет. Существует мнение о том, что историческим является факт, оставивший след в истории, наложивший отпечаток на последующее развитие. Мне представляется, что проблема лежит в другой плоскости. Историческим фактом можно считать такие события или феномены, которые включены историками в определенные связи, которым они придали смысл в своих построениях. Когда, например, архивисты отказываются принимать на хранение какие-то частные бумаги, письма, дневники, счета и т. п., они исходят из мысли, что подобные материалы не имеют исторического интереса, но возникновение проблем изучения повседневной жизни меняет отношение к такого рода памятникам. При записи деревенских песен фольклористы подчас не интересуются тем контекстом, в котором исполняются песни, в частности воспоминаниями исполняющих их старых женщин, а между тем для них песни суть компонент более сложных жизненных воспоминаний и связанных с ними переживаний, это часть их жизни. Отбрасывая этот человеческий контекст, фольклористы утрачивают, может быть, самое существенное с точки зрения историка культуры.

Нам не дано предугадать, какого рода тексты могут представить интерес для историков, иными словами, что именно из их сообщений будет возведено ими в достоинство исторических фактов. Подобно историческому источнику, исторический факт не существует вне отношения с историком. Все эти категории не имеют смысла при отсутствии познающего субъекта.

Обсуждение понятий «исторический источник», «исторический факт», «данные источников» в свете отношений с ними исследователя, субъекта познания, возвращая нас к коренным проблемам кантианства и неокантианства, вместе с тем выводит на передний план личность историка. Это уже не «большой окуляр», не наблюдатель, без труда созерцающий историю через «окно» источников. Честное признание сложности и противоречивости гносеологической ситуации, в которой находится современный историк, осознание трудностей, стоящих на пути познания прошлого, — таково, на мой взгляд, одно из важнейших достижений Школы «Анналов». Это завоевание не облегчает жизни историков, но осознание препятствий, которые подстерегают их на пути познания истории, предпочтительнее девственного гносеологического неведения позитивизма.

Андре Бюргьер, один из ведущих теоретиков Школы «Анналов» и внимательный исследователь ее истории, квалифицирует указанную «коперниканскую революцию» как «молчаливую»; решающая смена эпистемологических установок свершилась «без споров и дебатов»[438]. Это в высшей степени любопытное наблюдение! Центральный факт истории «Анналов» прошел, по сути дела, незамеченным; обсуждая ее, многочисленные историографы отмечали производные от него феномены, но не сам этот коренной сдвиг. Как истолковать указанный феномен? Можно предположить, что неприметно изменяется современное видение действительности и в результате «выветривается» былой позитивистский взгляд историков на прошлое, согласно которому оно познаваемо без особых гносеологических сложностей.

Другой решающий прорыв к более глубокому постижению специфики исторического ремесла заключается в выработке того, что можно было бы назвать «бинокулярным» или «стереоскопичным» видением истории. Возможность такого нового видения была создана исследованием историками Школы «Анналов» сознания и поведения людей изучаемой эпохи, их ментальностей и картин мира. Реконструируя структуру и функционирование общества прошлого и его изменения, исходя из современной системы понятий, историки вместе с тем пытаются восстановить систему понятий людей того времени. Эти исследования проводятся не обособленно от анализа социальных и экономических структур, но в качестве их органической составной части, преобразуя тем самым содержание и объем социальной истории[439]. Мир воображения людей, их интерпретация действительности — столь же неотъемлемый компонент общественной жизни, как и все другие формы их социальной практики. Остается открытым вопрос, что более решающим образом определяет их деятельность — материальные отношения или же то, как они переживаются и осознаются участниками этих отношений? Дело, разумеется, не в приоритетах, а в том, чтобы понять социальную практику как человеческую практику, как деятельность мыслящих и чувствующих людей, обладающих волей и свободой выбора — в рамках социальной необходимости, которая, в свою очередь, есть не что иное, как материализовавшиеся результаты волевых усилий людей, столкновений их различных и разнонаправленных интересов, результаты, отчужденные от человеческой активности и «отвердевшие» в виде неких непреложностей.