История - нескончаемый спор

Историками древнеисландской литературы эта «прядь» приводится обычно с целью продемонстрировать небезынтересный феномен. На народном собрании исландцы, помимо решения судебных тяжб и других общественных дел, слушали саги. В основе рассказа лежит сообщение очевидца и участника событий, и именно такие свидетельства обладали наибольшей ценностью. Человек, который услышал сагу от другого, рассказывал ее дальше, и были люди, подобные юноше из приведенной «пряди», старавшиеся заучить сагу. Налицо бытование саги в устной традиции задолго до того, как она могла быть записана, — один из аргументов сторонников теории «свободной прозы», объясняющей генезис саг, который выдвигался ими против теории «книжной прозы»[128].

Мне кажется, это сообщение представляет интерес и с другой точки зрения. Неизвестно, разумеется, каково было содержание саги о Харальде Хардраде, рассказанной на тинге Халльдором Сноррасоном и пересказанной другим исландцем в присутствии самого ее героя. Однако нам известны несколько саг об этом воинственном конунге. Во всех этих сагах немало фантастического и явно недостоверного; фигура норвежского викинга, вряд ли сколько-нибудь заметная на политическом горизонте Византии, вырастает в сагах в фактор первостепенного значения. Впрочем, и повествования о других норвежских конунгах, которым довелось побывать на востоке, например на Руси, выдержаны в сагах в точно таких же тонах, — превознесение их мужества и подвигов, притом с самых малых лет, было стереотипным неотъемлемым элементом подобных рассказов.

Но если мы и лишены возможности узнать содержание саги о Харальде Хардраде Халльдора Сноррасона, то нет оснований предполагать, что она существенно отличалась от других саг, и в особенности от саги о Харальде из «Гнилой кожи», в которую «вплетен» интересующий нас рассказ, поскольку довольно простая по построению и лишенная «литературных красот» «Гнилая кожа», по-видимому, несколько ближе к простой записи устной традиции, нежели «Круг Земной», в большей мере несущий отпечаток индивидуальной авторской деятельности лица, его записавшего. По господствовавшему тогда убеждению, возможен был только один способ изложения событий — соответствующий их ходу («сага должна рассказываться так, как она происходила»!). Поэтому, надо полагать, сага о Харальде Хардраде, рассказанная неким исландцем со слов Халльдора Сноррасона, должна была в основном совпадать с сагой о Харальде Хардраде, изложенной в «Гнилой коже». Иными словами, конунг Харальд выслушал примерно ту же сагу о нем, в какой он действует в «Гнилой коже». Мало этого, он высказывает о ней свое суждение: она пришлась ему по вкусу и, видимо, кажется достоверной и хорошо изложенной.

Своеобразие зафиксированной здесь ситуации заключается, таким образом, в следующем: в саге содержится история о том, как герой саги слушает эту самую сагу о самом себе и хвалит ее, — ситуация, перекликающаяся со второй частью «Дон Кихота», где ламанчский рыцарь держит в руках и обсуждает посвященный ему роман, тот самый, на страницах которого он подвизается, включая не только первую, но и вторую его часть, а равно и подделку под роман «Дон Кихот». Правда, в нашем случае зрелый Харальд слушает сагу о своих юношеских подвигах, но тем не менее эта сага фигурирует в его же саге! — Ситуация вряд ли банальная в истории литературы.

То, что в текст «Гнилой кожи» включена «прядь» об исландце, который развлекал конунга Харальда сагой о нем самом и удостоился августейшей похвалы, имело определенный смысл. В чем он состоял?

Короткие рассказы, «пряди», «вплетаемые» в королевские саги, при всех индивидуальных различиях, имели между собой то общее, что, как правило, служили прославлению исландцев. Герои таких «прядей» отличались при дворе норвежского государя, проявляя незаурядное мужество, сноровку, независимость характера, заслуживая награды и уважение конунга. Так и в данном случае, и тем не менее эта «прядь» отличается одной особенностью. Саги чрезвычайно редко, в виде величайшего исключения, не называют действующих лиц, даже второстепенных, по имени. И это вполне понятно. Ведь сага претендует на истинность, она рассказывает не о вымышленных происшествиях и литературных персонажах, а о действительных событиях, в которых участвовали люди, в самом деле жившие в определенное время и в определенной местности; известны родословные этих лиц, а среди слушателей или читателей саги вполне могли быть и их потомки. Имя в саге еще не «развоплощено», оно тесно связано с его подлинным, исторически конкретным носителем[129]. Считалось, что автор саги не может выдумать фиктивного персонажа и наделить его именем по своему произволу. Не существует имен, не прикрепленных к физически реальным лицам или к мифическим существам.