История - нескончаемый спор

Мы опять-таки не вдаемся сейчас в детали скрупулезного анализа материала, предпринятого Дюби. Но нельзя не задаться некоторыми вопросами. Дюби допускает существование связи между трехфункциональным учением средневековой церкви и индоевропейской «идеологией», иерархизирующей три взаимно дополняющие функции — функцию магического суверенитета, воинскую (олицетворение физической силы) и производительную. Между тем совершенно ясно, что Дюмезиль, выявивший эту троичную «идеологию» в различных культурах древности от Индии до Рима, подразумевал под ней не «идеологию» в привычном значении этого слова, как сознательное теоретическое построение, призванное служить интересам определенной социальной группы или государственной власти; по Дюмезилю, эта общая «индоевропейская идеология» представляла собой комплекс мифов, ритуалов, эпических сказаний, религиозных и магических верований, и каждая из трех функций воплощалась в фигурах богов, монархов, в институтах и социальных структурах. Поэтому если западноевропейская трехфункциональная теория действительно была связана с этой индоевропейской «идеологией», то, прежде чем стать идеологией в том прямом смысле, какой имеет в виду Дюби, она, очевидно, должна была быть предметом мифопоэтического осмысления. Дюби этой предшествующей стадии не выявляет; по-видимому, ее невозможно обнаружить в сохранившихся памятниках. Но остается открытым вопрос: не выражала ли эта трехчленная схема (сформулированная церковными писателями XI в., несомненно, по-новому, более четко и с особыми целями) некую общую черту ментальности населения Европы в раннее Средневековье? Дюби, видимо, не исключает того, что трехфункциональная схема присутствовала в сознании современников Адальберона и Герарда. Но если дело обстояло так, то изученная Дюби теория трех ordines («градаций», «разрядов», «состояний») была не произвольным созданием епископов, а переработкой схемы, которая восходила к более архаической стадии общественного сознания, когда эта схема лежала в основе мифа и ритуала доклассового общества.

Итак, «идеология» ли перед нами, точнее, только ли «идеология», или некое более сложное и неоднородное образование, вобравшее в себя как теологическую и политическую ученость высшего духовенства, так и элементы архаических представлений, верований, мифов? Речь идет не об одном лишь содержании сочинений Герарда и Адальберона, но прежде всего о восприятии подобных идей в ту эпоху: не отвечала ли схема трехфункционального устроения общества ментальным установкам всех его слоев, не могла ли найти эта теория определенных соответствий в мысли об органическом единстве артикулированного целого, которая присуща мифологическому сознанию? Наше сомнение состоит, следовательно, в том, не слишком ли решительно и безоговорочно «идеологизирует» Дюби западноевропейскую версию индоевропейского мифа, не поспешил ли он несколько с интерпретацией в терминах новоевропейской социально-политической мысли специфического феномена раннесредневековой духовной жизни, уходящего корнями, возможно, в глубокую архаику?

Этот вопрос упирается в более общую проблему: насколько была дифференцирована — по содержанию и социально — духовная жизнь в Европе раннего Средневековья? По содержанию: была ли теология окончательно отделена от мифа? «социологическая мысль» от поэзии? (Именно такое сочетание находим мы в сатирической поэме Адальберона Ланского[187].) В социальном смысле: можно ли говорить применительно к изучаемому Дюби периоду Средних веков о двух культурах — «ученой», элитарной, церковной, с одной стороны, и народной, фольклорной, — с другой?[188] Или же приходится предполагать существование в тот период более или менее общего фонда средневековой культуры, объединявшего — до известного этапа Средневековья — обе эти культурные традиции, столь различные и по генезису своему, и по составу?

В отличие от Ле Гоффа и некоторых других исследователей Школы «Анналов», Дюби проблемой народной культуры Средних веков не занимается. Мало того, он, по-видимому, считает эту проблему искусственной, данью романтическому «народничеству». Отсутствие источников, исходящих непосредственно из народной среды, на его взгляд, делает невозможным доступ к сознанию простонародья. Его интересы при изучении средневековой культуры всецело ограничены высшим слоем общества, двором монарха, церковной и рыцарской элитой[189]. Культурные модели, создававшиеся в этой среде или для этой среды, распространялись и вульгаризовались в иных слоях общества, которым Дюби, как кажется, отказывает в культурной автономии[190].