История Ности-младшего и Марии Тоот

Мишка был совершенно убит, будто его постиг величайший удар. Всю ночь ходил он взад и вперед, ломая руки: «Зачем он это сделал, зачем он это сделал?» Мишка был почти смешон в своем горе, ему казалось, что больше у него нет цели в жизни.

Дюри сдержал свое слово: усердно писал про графа (некоего маркграфа Плехница), про то, как у него самого жизнь идет; слал письма то оттуда, то отсюда, с самых разных климатических точек Европы, и все вздыхал в письмах, что ему хотелось бы уже поесть фаршированной капусты (это была шпилька в адрес роскошных отелей), что он мечтает услышать, как квакают лягушки… Желание это, конечно, усиливалось пресыщением концертами, ибо он должен был сопровождать больного графа на все концерты, так как музыка действовала на него успокоительно, — но была в этом желании Дюри и тоска по родине, ибо в Йожефвароше[68] той порой было еще множество луж, в которых водились лягушки, так что окрестности, где жил Мишка, непрерывно оглашались лягушачьими концертами.

Примерно с год в письмах его звучали еще кое-какие юмористические нотки. Иногда он описывал какую-нибудь шалость, приключение, по некоторым замечаниям можно было еще судить, что он весел и жизнерадостен, но чем дальше, тем грустней и короче становились его письма. Видно было, что ему очень все надоело. А однажды он и вовсе не выдержал: «Видно, — писал он, — из нас двоих безумнее я, потому что он безумец с умом безумца и не знает, что безумен, в то время как я, будучи в трезвом рассудке, привязал себя к безумцу, отлично понимая, что это безумие».

Потом писем не было вовсе. Прошли недели, месяцы, а от него не приходило ни строчки. Мишка забеспокоился. Где он. Что с ним случилось? Куда написать, он не знал — ведь граф вечно странствовал в поисках весны.

Он уже подумал было навести справки у семьи графа Плехница, когда вдруг получил от Дюри письмо, в котором он сообщал из Вены, что бросил к черту своего графа и на будущей неделе во вторник окончательно вернется в Пешт. «Поставь в свою комнату мою старую койку», — написал он постскриптум.

Мишка Тоот обрадовался, помчался в казарму разыскивать подпоручика Штрома, чтобы сообщить ему о великом событии: «Представь себе, нет, ты только представь себе, завтра приезжает Дюри!»

С лихорадочным нетерпением ждали они вторника, а во вторник — парохода. И ругали его почем зря, что так медленно плетется. Наступил уже вечер, когда пароход, наконец, причалил и перед ними предстал Дюри Велкович. Вот радость-то была! Ласковые слова сыпались наперебой! Как ты возмужал! Слава богу, приехал! Ждали мы тебя, как манну небесную! Ого, парень, да ты же второй подбородок отрастил. Одет ты, однако ж, шикарно! Друзья взяли его под руки и торжественно повели в «Золотой орел». Надо же вспрыснуть встречу! А сундук из телячьей кожи и пальто пускай носильщик отнесет домой.

Какой-то небрежный тон появился у Дюри. Он был не только холодноват с друзьями, но никак не желал узнавать город. А это еще что за статуя? Так это же Криштоф Великий! Ты ведь знаешь. Очень надо мне помнить всякое дрянное литье. А это что за церковь? Гм, это же Бельварошская приходская церковь. Говорил он как-то презрительно, почти с нескрываемой надменностью. Друзья тайком переглядывались: а-эх, что стало с хорошим парнем! И на лице у него появилось какое-то неприятное, наглое выражение. Конечно, и в «Золотом орле» он всем остался недоволен. Требовал неслыханные блюда, пока сидевший за соседним столиком Дюри Йожа не крикнул кельнеру, высмеивая требования развязного молодого человека:

— Карой, принесите мне акулу, но целиком, и чтобы в сухарях, да под салатным соусом.

Михаю Тооту и его другу было стыдно за Дюри, но в душе они все-таки простили ему. Ничего не поделаешь, таков человек, повидавший свет! Они и сами из какого-то фанфаронства повели его в этот аристократический ресторан, чтобы роскошно отметить встречу, а он, вместо того чтоб прийти в восторг, словно избалованный испанский гранд, охаивал все, начиная от салфетки и кончая соусом.

Но от винца он постепенно разгорячился все же и рассказал о своих пестрых переживаниях за время странствий, в числе прочего и о том, что шесть недель назад в Ишле у графа болезнь перешла в буйное помешательство, он набросился на Дюри и хотел его задушить. Тогда Дюри сложил свои пожитки и попросту удрал, не останавливаясь до самой Вены, где провел целый месяц.

— Что ты делал там столько времени? — спросил Адальберт.

— Нашлось у меня одно небольшое дельце, — загадочно ответил Дюри.

— Ага! Небось какая-нибудь юбка! — улыбнулся Мишка Тоот.

— Эй, гарсон, официант! — повелительно крикнул Дюри. — Нет ли у вас французских вин?

— Есть, как же.

— Тогда подайте рейнского, верно, ребята?

— А ты, видно, здорово оперился у графа! — заметил подпоручик.

— Бросьте, пожалуйста, — ухмыльнулся Велкович, хлопнув ладонью об стоя. — В Вене я даже кольцо свое продал; чтобы-, уплатить за билет на пароход.

— Это уже хорошо — уныло заметил подпоручик. — Что же ты делать будешь? Какие у тебя намерения? Дюри беспечно пожал плечами.