История нового имени

У него были горячие влажные губы, и я прижималась к нему с растущей благодарностью, отчего его поцелуи сделались еще жарче; он протолкнул свой язык ко мне в рот так глубоко, как только смог. Мне действительно стало лучше. Я снова почувствовала под ногами твердую почву, лед в груди таял, страх отступал. Руки Сарраторе освобождали меня от пелены холода, но делали это медленно, как будто она состояла из нескольких тонких слоев, а он снимал их один за другим, не повредив ни одного; казалось, его рот – и зубы, и язык – наделены особым даром; этот мужчина знал обо мне гораздо больше, чем Антонио, который так ничему и не научился; он знал обо мне намного больше, чем я сама. Я поняла, что внутри меня скрывается еще одно мое «Я», и он своими пальцами, ртом, зубами и языком выпустил его на волю. Это «Я» открывало перед ним все свои тайники и с полным бесстыдством выставляло себя напоказ. Кроме того, Сарраторе знал, что надо делать, чтобы оно не сбежало и не застеснялось, и удерживал его, как будто это было главной целью его действий, его прикосновений – то легких, то исступленных. За все время, что это длилось, я ни разу не пожалела о происходящем. Я не передумала и гордилась этим; я хотела, чтобы это случилось, и приказала себе это принять. Возможно, мне помогло то, что Сарраторе забыл свою велеречивость и, в отличие от Антонио, не требовал моего соучастия. Он не брал меня за руку, не просил, чтобы я его трогала, он просто и убедительно показывал мне, что я нравлюсь ему вся целиком, он трудился над моим телом с вниманием, преданностью и гордостью мужчины, озабоченного одним – доказательством того, что он прекрасно разбирается в женщинах. Я не слышала, чтобы он сказал: «Да ты девственница», – он был настолько в этом уверен, что его скорее удивило бы обратное. Как только меня охватило всепоглощающее и эгоцентричное желание нравиться, настолько сильное, что стерло не только весь окружающий мир, но и его тело – на мой взгляд, тело старика, – и прилагавшиеся к нему ярлыки: отец Нино, кондуктор-поэт-журналист, Донато Сарраторе, он сразу заметил это и вошел в меня. Я почувствовала его проникновение – сначала осторожное, а затем сменившееся точным и резким толчком, от которого у меня в животе что-то лопнуло и меня обожгло мгновенной болью, тут же вытесненной повторяющимся наплывом теплых волн, которые то скользили во мне, то ударялись об меня, опустошая и наполняя меня в ритме его лихорадочного желания. Это продолжалось, пока Сарраторе вдруг не отпрянул, скатившись с меня на песок и издав что-то вроде приглушенного стона.

Мы лежали в тишине. Снова вернулся шум моря и нависшее страшное небо. У меня закружилась голова. Это подтолкнуло Сарраторе опять завести свою грошовую сентиментальную пошлятину; наверное, он думал, что его нежные словечки помогут мне прийти в себя. Я поняла, что больше не вынесу ни одной его фразы, резко поднялась, стряхнула с волос и тела песок и привела себя в порядок. Когда он попробовал спросить, где мы сможем увидеться завтра, я спокойным и уверенным голосом ответила на безупречном итальянском языке, что он больше не должен искать со мной встреч ни здесь, ни в Неаполе. Он недоверчиво улыбнулся, и тогда я объяснила ему, что то, что мог бы сделать с ним сын Мелины Антонио Капуччо, – ничто по сравнению с тем, что с ним сделает мой хороший знакомый Микеле Солара; мне достаточно сказать ему всего одно слово, и он не оставит от Донато и мокрого места. Я добавила, что Микеле ждет только повода начистить ему физиономию, потому что Донато взял деньги за статью про магазин на пьяцца Мартири, но работу свою выполнил из рук вон плохо.

По пути к дому я продолжала ему угрожать, во-первых, потому, что он снова начал было выдавать свои слащавые банальности, а мне хотелось дать ему понять, какие чувства я к нему испытываю, а во-вторых, потому, что я с изумлением обнаружила: агрессивный тон, который я с детства привыкла использовать, говоря на диалекте, превосходно удавался мне и на литературном итальянском языке.

72

Я боялась, что Нелла и Лидия будут меня ждать, но обе уже спали. Не настолько они за меня волновались, чтобы утратить покой и сон. Они считали меня умной и доверяли мне. Я заснула глубоким сном.

На следующее утро я проснулась в прекрасном настроении, которого не испортили даже обрывочные мысли о Нино, Лиле и вчерашнем происшествии на пляже Маронти. Я поболтала с Неллой и позавтракала с семейством Сарраторе; меня не коробил даже фальшиво отеческий тон, каким со мной говорил Донато. Я ни на миг не усомнилась в том, что, отдавшись этому чуть обрюзгшему, тщеславному, болтливому человеку, поступила правильно. И все же мне было неприятно сидеть с ним за одним столом, слушать его трескотню и понимать, что именно он лишил меня девственности. Я пошла с ними на море и искупалась с детьми, чувствуя к себе самую искреннюю симпатию. Точно в назначенный час я была в Форио.