История нравов. Буржуазный век

Герберт Грендаль пишет своему другу Ахиму фон Вустро: «Приключение начинает меня интересовать более с психологической, чем с личной точки зрения. Так далеко я уже ушел вперед. Впрочем, в этом виновато ремесло, привычка к анализу. Итак: в среду получаю изящное розовое письмецо, почерк гимназистки, крутой, манерный, капризный: „Милостивый государь! Ждите меня завтра в это же время. Приду одна. Ваша Ж.“. Открываю сам. Это усиливает таинственность и доказывает внимательность и нетерпеливость. Она стоит передо мною в темно-синем платьице, вся красная. Я ее, конечно, поцеловал на этот раз. Ты знаешь, на мой взгляд, поцелуи — искусство. Есть люди, которые этого никогда не поймут. Например, ты! В поцелуе — все: вопрос, утверждение, граница. Вся будущая любовная мелодия в виде легкой, тихой прелюдии! Она не протестовала, особенно не отвечала, но стояла тихо. Сердечко билось, готовое разорваться, наполовину от страха. А вдруг кто-нибудь увидит? Я успокоил ее: «Этажом выше живет фотограф, вы могли бы пойти наверх, если бы встретили кого-нибудь на лестнице. Из спальни есть выход и во двор. Мартын молчалив, как могила». Она обо всем этом и сама подумала. И мило позволила поцеловать себя еще раз.

Потом зашла речь о моральных гарантиях. „Надеюсь, ты обо мне не плохого мнения, если я пришла ради «этого». Скажи: нет. Не правда ли: нет! Я пришла просто потому, что читала твои романы, да и дома такая отчаянная скука, а ты такой милый“. Я отвечаю: „Конечно нет!“ И целую ее белую шейку докрасна, кусаю ее ушко. Какие грудки, белые, упругие и сладкие, как две половинки яблока! А что за шейка! А ручки, которые обнимают крепко-крепко, тонкие, мягкие, неразрывные, как шелковые нитки. В ее голосе трогательные детские нотки, призывы и жалобы. Голос сирены! Я придумал для нее и имя: „русалочка“, имя удивительно подходящее. Оно прекрасно характеризует ее жанр, ее характер — сластолюбивый, плутоватый, созданный для любви, ни к чему в сущности не способный. С рыбьим хвостом! Холодным, как лед! Такова она, несмотря на свои клятвы в любви. Слишком уж гладко у нее выходит: „Как я тебя люблю, Герри! Ужасно я тебя люблю! Ты — единственный, милейший, другого такого нет на свете“. И все-таки выходит это у нее очень мило. При этом ни одного громкого слова, ни одного некрасивого жеста, всегда настоящая маленькая дама, чистенькая, беленькая, воздушная, хрупкая.

Она расспрашивает меня о моих приключениях. В этом отношении она ненасытна. То воображение маленького чудовища, которое ищет удовлетворения: насилие, кровосмешение, противоестественная любовь — все ее интересует. Вся мировая история, все искусство, половина религии для нее только в этом. Все это она знает, помнит. И в этой ее поразительной односторонности есть что-то импонирующее и страшное. Все подробности моей холостяцкой квартиры занимают ее, безделушки, слуга, bric-a-brac[22]. А в промежутках мы целуемся. Шампанское не производит на нее никакого впечатления. Для этого она слишком субтильна, слишком неестественна. Она только играет, как котеночек. Я целую ее, глажу, прикасаюсь к ней. И вдруг движение точно извивающейся змейки, страх перед болью, перед ребенком, перед потерей возможности выйти замуж. И вдруг она становится деловитой: „У нас нет состояния. Эльза и Дада тоже вышли замуж“. О браке она думает без всяких иллюзий. Брак — это то, что диктуется благоразумием, это материальная обеспеченность. Быть может, она даже будет верной мужу женой. Да и можно ли их особенно осуждать?

Ложное, неестественное воспитание, вечное скрывание и секретничанье! На что они могут рассчитывать? Выйти за человека, неспособного действовать на них возбуждающе, за человека, которого к тому же не они сами выбирают, который купит их так же грубо, как любую кокотку. Удивительно ли, если они хотят до брака немного опьяниться пеной от шампанского! И как умно поступает она при этом, совершенно инстинктивно! В ее головке нет мозгов даже на десять пфеннигов, она совершенно необразованна, настоящая дама из гарема. И, однако, такая маленькая гусыня инстинктивно знает: „Вот кого мне надо. Он знает толк в любви, il sait aimer[23]. „А если узнают!“ — вот ее единственное опасение, единственный сладко-жуткий страх. И она принимается посмеиваться над глупыми людьми, над папой и мамой, над прохожими на улице, которые не знают, что она здесь одна, в квартире распутного холостяка. А что я такой, в этом она глубоко убеждена: „Ты такой безнравственный!“ В ответ я ее целую, а она обвивает мою шею своими ручонками, называет ангелом, любимым, сладким и клянется, что вечно будет любить меня. Ах, эта маленькая каналья! Все они такие! Достойной удивления остается одна только неизменная глупость мужчин, вера в чудо, вера в то, что ты, мол, единственный, с которым случается это чудо».