История нравов. Галантный век

У простого народа это верноподданническое чувство выражается еще, кроме того, в безграничном, никогда не прекращающемся благоговении перед носителем абсолютной власти и в не менее безграничном доверии. Простой народ относится к абсолютизму, как к религии. Он искренне верит, что господствующий порядок — божеский закон и потому по существу хорош, служа к благу всех. Страдания, навязываемые ему абсолютизмом, народ объясняет не системой, а только особой злобой данного носителя власти. Его единственная, его высшая мечта, чтобы Бог ниспослал ему истинно милостивого господина. И если случится это чудо, то все будет хорошо. И масса не замечала, что это чудо нигде не совершалось.

В верхних слоях бюргерства, и в особенности в восходящей группе капиталистов, духовное порабощение абсолютизмом выражалось в том, что двор стал единственным и высшим масштабом поведения. Здесь проявляется высший вкус, здесь можно найти формулы для всего, что считается благовоспитанностью. И подобно тому как мелкие государи подражали более ослепляющим носителям абсолютизма, так бюргерство в каждой стране подражало обычаям, нравам и моде, царившим при дворе. Костюм носили только такого цвета, который был в ходу при дворе, и купцы давали ему соответствующие названия: «bleu royal», «a le Reine», «a le Dauphine» («королевский голубой», «как у королевы», «как у дофины») и т. д. Явится у короля фантазия есть черный хлеб — и немедленно же все начинают употреблять черный хлеб. Его величество изволило купить в известном магазине два раза подряд какой-нибудь предмет — и сейчас же все сходятся на том, что нигде нет такого превосходного товара, целыми неделями обыватели штурмуют лавку осчастливленного купца, и репутация его упрочена, быть может, навсегда.

Казанова описывает следующий характерный случай, который он наблюдал в Париже в 1755 году: «Мы покинули Пале-Рояль, и я увидел массу народа перед лавкой с изображением соболя.

— Что это значит? — спросил я свою спутницу.

— Вы будете смеяться! — ответила она. — Все эти добрые люди ждут, пока до них дойдет очередь купить табак.

— Разве нигде в другом месте не продается табак?

— Да нет, его везде можно купить, но вот уже три недели все покупают табак именно здесь.

— Здесь он разве лучше?

— Нет, вероятно, хуже. Но, с тех пор как герцогиня Шартрская ввела его в моду, никто не хочет покупать другого.

— Как же она ввела его в моду?

— Она остановила раза два свою карету перед лавкой, чтобы наполнить свою табакерку, и наговорила хозяйке, что ее табак лучший во всем Париже. Праздношатающиеся гуляки, обыкновенно толпящиеся у карет высокопоставленных лиц, хотя бы они их видели сотню раз или они были уродливы, как обезьяны, разнесли по городу слова герцогини, и этого было довольно, чтобы поставить на ноги всех, кто нюхает табак в столице. Хозяйка, наверное, составит себе целое состояние, так как продает в день более чем на сто талеров табаку».

Подобное рабское подражание придворным нравам, не ограничивавшееся такими мелочами, а простиравшееся на весь жизненный обиход, облегчалось мещанству все более накоплявшимися в его руках благодаря развивавшемуся процессу капитализации средствами. Если же бюргерство порой становилось сознательно в оппозицию придворным нравам, то это было обыкновенно доказательством скорее его бедности, чем силы характера.

В особенности сильно и отвратительно обнаружилась эта измена классовому сознанию — а ничем иным не было по существу подобное подражание бюргерства придворным нравам — у столичного населения, так как здесь оно отчасти выраста ло из низменных коммерческих соображений, из надежды сделать выгодное дельце и, как в случае, рассказанном Казановой, никогда не забывало глядеть вверх, думая про себя: сегодня ты, а завтра — я.

Из этого сочетания верноподданнических чувств с коммерческими соображениями вытекало в значительной степени то огромное влияние, которое оказывала придворная мораль на мораль эпохи вообще, а это влияние обнаруживалось в страшной извращенности опять-таки преимущественно в столичном населении. Лорд Малмсбери говорит о Берлине 1772 года следующее: «Берлин — город, где не найдется ни одного честного мужчины и ни одной целомудренной женщины. Оба пола во всех классах отличаются крайней нравственной распущенностью, соединенной с бедностью, вызванной отчасти исходящими от нынешнего государя притеснениями, отчасти любовью к роскоши, которой они научились у его деда. Мужчины стараются вести развратный образ жизни, имея лишь скудные средства, а женщины — настоящие гарпии, лишенные чувства деликатности и истинной любви, отдающиеся каждому, кто готов заплатить».