История о пропавшем ребенке

Это был тот самый день, когда в сквере нашли тело Джильолы. Мы еще не знали, что она умерла от инфаркта, и я подумала, что ее убили. Ее распластанное на земле тело казалось огромным. Как она, всю жизнь считавшаяся красавицей и отхватившая себе красавца Микеле Солару, должно быть, страдала от случившейся с ней перемены. «А я пока жива, – мелькнуло у меня, – а чувствую себя так, словно почти не отличаюсь от этого кошмарного безжизненного трупа, лежащего в заброшенном сквере». Так и было. Я с маниакальным упорством следила за собой, но уже не узнавала себя в зеркале; походка потеряла упругость; каждое движение выдавало груз прожитых десятилетий. Я, конечно, понимала, что я давно не юная девушка, но сейчас испугалась, что я ничем не лучше мертвой Джильолы.

Зато Лила, казалось, не обращала на старость внимания. Она быстро ходила, громко разговаривала, размахивала руками. О рукописи я ее больше не спрашивала: что бы она ни ответила, я бы только расстроилась. Я не видела, за что мне ухватиться, чтобы выбраться из депрессии. Проблема была не в Лиле и не в гениальном тексте, который она, возможно, написала; просто мне стало ясно, что все, созданное мною с шестидесятых годов по сей день, утратило силу и перестало вызывать прежний интерес. Я лишилась читателя. В тот ужасный день, соприкоснувшись со смертью, я поняла, что изменилась сама природа грызущей меня тоски. От меня ничего не останется. Мои книги рано увидели свет, и их скромного успеха хватило, чтобы несколько десятилетий поддерживать во мне иллюзию, будто я занимаюсь чем-то действительно важным. Но иллюзия рассеялась: продолжать верить, что мои книги чего-то стоят, было невозможно. Для Лилы тоже все было в прошлом: она вела одинокую и вряд ли веселую жизнь, сидела в крохотной родительской квартире и делилась своими мыслями и впечатлениями с компьютером. Но у нее оставался шанс, что ее имя – веревка, которой завязан ее мешок, – на склоне лет или даже после смерти прославится благодаря гениальному творению. В отличие от меня она не писала тысяч страниц, а создала всего одну книгу, которой не собиралась гордиться, как я гордилась своими. Но эту книгу люди будут читать и через столетия. У Лилы еще был шанс оставить свой след в истории, а я свой упустила. Моя судьба ничем не отличалась от судьбы Джильолы.

51

Какое-то время я ничего не делала. Работала мало, тем более что никаких заказов мне не поступало, даже от моего бывшего издательства. Мне ничего не хотелось, я только подолгу разговаривала по телефону с дочерями и сюсюкала – тоже по телефону – с внуками. У Эльзы родился сын Конрад; Деде родила Хамиду сестренку, которую назвали Эленой.

Голоса внуков, уже хорошо умеющих говорить, напоминали мне о Тине. В самые мрачные минуты на меня накатывала уверенность, что Лила пишет историю своей дочери, перемежая ее историей Неаполя; пишет с обезоруживающей наивностью далекого от книжной культуры человека, и эта наивность делает ее текст неотразимым. Потом я спохватывалась: все это лишь мои фантазии. В моей душе помимо воли рождались страх и зависть, ненависть и любовь. Но у Лилы не было таких амбиций, у нее вообще не было амбиций. Чтобы делать что-то, что впоследствии люди будут связывать с твоим именем, надо себя любить, часто говорила она, но она себя не любила. Она не любила ничего в себе. Вечерами, когда депрессия наваливалась на меня с удвоенной силой, я мысленно допускала, что Лила потеряла дочь не просто так: она не желала видеть в ней свое повторение, повторение насмешливой злости и бездарно растраченного блестящего ума. Ей было невыносимо мириться с собой, потому она и мечтала исчезнуть, не оставив следов. Она всю жизнь стирала следы своего существования. Почему она заперла себя в удушливой тесноте квартала, когда по всей планете рушились границы? Она ни разу не съездила в Рим, никогда не летала на самолете. Когда я думала, в какие тиски она себя загнала, мне становилось ее жаль, я вздыхала, садилась за компьютер и писала ей очередное письмо: «Приезжай ко мне хоть ненадолго». В такие минуты в меня вселялась уверенность, что никакой рукописи у нее нет и никогда не будет. Я ее переоцениваю, ничего от нее не останется. Это меня и успокаивало, и огорчало. Я любила Лилу. Я хотела, чтобы она продолжилась, но продолжилась в том виде, какой придам ей я. Я считала это своим долгом и верила, что именно она еще девчонкой поручила мне его исполнить.

52