История одного крестьянина. Том 2

В эту страшную зиму 1794/95 года армия Самбры и Мааса под командованием Журдана, а также Северная армия во главе с Пишегрю отбросили немцев и англичан за пределы нашей страны; они вступили в Голландию и завладели всем левобережьем Рейна — от швейцарского Базеля до самого моря. Это была одна из самых блистательных кампаний республики; морозы стояли трескучие, и наши гусары, промчавшись галопом по льду, захватили даже неприятельский флот, — такого еще никто не видывал и, наверно, никогда не увидит.

Сколько раз по вторникам и пятницам, в рыночные дни, когда бедняки наводняли нашу лавочку на Рыночной площади в поисках соли и табака, а ветер швырял снег даже за наш прилавок и лед покрывал крыльцо и пол у порога, — сколько раз, глядя на широкую белую улицу за дверями, на деревья у крепостного вала, клонимые ветром, я думал:

«Холодно у нас!.. Ох, и холодно!.. А все же нашим храбрым товарищам, которые шагают сейчас по большим дорогам — босые, обернув ноги соломой, — приходится куда хуже!»

Отпуская товар покупателям, отвечая одним, другим, я не переставал об этом думать, и мне вспоминался Майнц, Ле-Ман, Савенэ, хотя ту пору и сравнить нельзя было с этой зимой 1794 года, когда вино и даже водка замерзали в погребах.

Вечерами, когда мы сидели за закрытыми ставнями, в печурке потрескивал огонь, Маргарита подсчитывала медяки, я складывал их столбиками, а мой брат Этьен читал о вступлении наших войск в Утрехт, в Арнгейм, в Амерсдорф, в Амстердам, о переправах через плотины и каналы, о том, как наши гусары потребовали сдачи английского флота, вмерзшего в лед у острова Тексель, и о других, не менее удивительных вещах, — сколько раз глаза мои наполнялись слезами; Маргарита же, бросив считать выручку, сколько раз говаривала:

— Ну, что ж, пусть парижские роялисты требуют отмены прав человека и гражданина, ничего у них не выйдет: республика одерживает победы и деспоты бегут!

И все вместе мы восклицали:

— Да здравствует республика, единая и неделимая!

Все главные якобинцы нашего города, даже Элоф Коллен, помирившийся со мною, поняв, что я говорил тогда от чистого сердца, — все взяли за обыкновение приходить к нам после ужина потолковать у нашей печурки. Наша читальня стала местом сборища патриотов: здесь, у нас, узнавали главные новости, возмущались тиранами и пением «Марсельезы» отмечали наши победы. Что поделаешь? Это у нас в крови. Даже через двадцать пять лет у Бастьенов-Шовелей звучала только эта песня, и когда в доме не пели, весь город знал, что роялисты одержали верх.

К концу этой суровой зимы мы торговали уже всеми бакалейными товарами, и жители Пфальцбурга и окрестностей должны были нам более девятисот ливров: когда люди терпят такую нужду, а ты знаешь, что они честные, трудолюбивые, бережливые, нельзя им отказать в кредите и не отпустить в долг то, без чего не обойтись. Мы тоже задолжали Симони по меньшей мере столько же, сколько другие должны были нам, но он написал нам, чтобы мы не беспокоились и не торопились с уплатой: если надо, он подождет еще три месяца, ибо год сейчас для всех трудный, а под конец он предлагал нам забрать у него еще товару.

Первого марта 1795 года мы произвели первый учет в нашей лавке; это необходимо для каждого торговца, который хочет знать истинное положение своих дел: что он продал, что у него осталось, в убытке он или получил барыши; может ли расширить дело или должен остановиться, — только прощелыги живут, ни о чем не думая, пока к ним не явится судебный пристав и сам не произведет учет их имущества.

Итак, мы с радостью обнаружили, что после уплаты Симони и поставщикам книг у нас останется еще полторы тысячи ливров чистого дохода, — после такого тяжкого года это было просто замечательно.

Само собой, мой отец и дядюшка Жан раз в неделю уж непременно приходили к нам в гости, а отец еще обедал у нас каждое воскресенье. Пока свирепствовал голод, Маргарита никогда не забывала на прощанье сунуть ему в карман ломоть хлеба и добрый кусок мяса, — она скорее оставила бы нас без ужина, чем отступила от своего обыкновения, и я тем сильнее ее любил. Мы уже знали, в котором часу должен прийти мой славный отец, и утром с порога видели, как он, улыбающийся, появляется в конце улицы и, расправив плечи, весело здоровается со всеми встречными, даже с детьми, а те кричат ему:

— Здравствуйте, дядюшка Бастьен!

А он улыбался в ответ и, войдя к нам, спрашивал:

— Ну, Мишель, ну, дети, как дела?.. Все хорошо?

— Да, отец.

Тогда, обив о порог башмаки, чтобы не осталось снега, он говорил:

— Что ж, войдем! Войдем!..

Мы проходили в читальню; он грел руки у печки и с нежностью посматривал на Маргариту. Дело в том, что мы были в ожидании — ждали самой большой радости, какая выпадает на долю человека, и добрый мой отец знал об этом. Думаю, что в ту пору он чувствовал себя счастливейшим человеком на свете: он бы, наверно, охотно запел, но радость его выливалась в умиление. Он обычно утирал глаза и говорил:

— Господи, как же мне повезло в жизни! Вот ведь какой везучий я человек!..