История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Однако того серьезного сопротивления, которое встретили здесь нацисты, во внецерковных кругах в первый момент даже не заметили. С каким-то странным чувством я впервые принял тогда участие в выборах церковного руководства и опустил в избирательную урну бюллетень, на котором важно красовались слова «Исповедующая церковь»²²⁰. Я никогда не чувствовал себя «исповедующим веру». Церковь я долгие годы «чтил, не нуждаясь в ней»™. Конечно, я был всецело за то, чтобы Церковь почиталась, даже и без особой в ней нужды, и меня тошнило от кощунственно-маскарадного кривляния «Немецких христиан», но в остальном я был глубоко убежден в бесперспективности какого-либо сопротивления именно со стороны церкви. Теперь хотя бы из чувства приличия стоит «исповедовать» веру гонимой и опозоренной церкви, примерно так я думал. И конечно, я прекрасно понимал одного симпатичного, наиконсервативнейшего пожилого любителя красного вина, сетовавшего в те дни: «Господи помилуй! Теперь приходится бороться за веру, притом что у тебя ее нет!»

Впрочем, чувства вообще в то лето остыли, напряжение ослабело, и даже отвращения поубавилось благодаря легкому такому облачку отупения. Для многих, кто не смог уехать из страны, начался этап привыкания со всеми его опасностями. Что до меня, то я уже чувствовал себя не совсем в Германии. Еще пара месяцев, и я отправлюсь в Париж— о возвращении оттуда я даже не думал. Жизнь здесь заканчивалась, и ничто уже не имело значения.

Да здесь и не много осталось того, чем я жил. Мои друзья или уехали — или не были больше моими друзьями. Время от времени приходили конверты с иностранными марками. Порой мне писал Франк Ландау. Его письма делались все мрачнее и мрачнее. Сначала они были полны надежд и решимости, затем стали лаконичными и не очень ясными, и вот однажды, в середине августа, я получил целый пакет, письмо на двенадцати или четырнадцати страницах. Оно было написано будто в усталом, полном отчаяния, растерянном разговоре с самим собой. За границей у Франка ничего не получалось; с Эллен все пошло вкривь и вкось; скоро они, наверное, расстанутся; никаких перспектив в Швейцарии; докторскую степень он получит, а дальше — неизвестно. Он не мог забыть Ханни, наши разговоры и не находил ничего, чем можно было бы заменить то, с чем он расстался, ни малейшей связи с прошлым, полное отсутствие воздуха жизни и той субстанции, которая давала пишу его душе. «Пишу тебе все это не для того, чтобы получить от тебя совет, потому что знаю: здесь нечего советовать...»

Неожиданно вернулась Эллен. С Франком все было кончено, и она сложила оружие. Она написала мне, два или три раза я посетил ее в Ванзее. Со странными чувствами я сидел в саду того самого дома, где провел 1 апреля 1933 года и пытался утешить Эллен, объяснить ей то, что можно было объяснить, дать совет. Она была печальна, растеряна, выбита из колеи. Она любила Франка, но теперь, говорила она, поняла, что не сможет с ним жить. У них все решилось чересчур поспешно и этим было загублено навсегда. Если бы у них было время, если бы отношения развивались не так быстро, она давно бы увидела, куда все идет! Однако в том-то и состоял ужас их положения, что все решения надо было принимать безотлагательно; они оказались на распутье, выбор делался здесь и сейчас; их жизненные пути разошлись совершенно непредсказуемо. Семья Эллен собиралась эмигрировать в Америку Надо ли ей ехать с ними? Это означало, что она никогда больше не увидит Франка. Надо ли ей вернуться в Цюрих? Это значило остаться с Франком. Между тем лето, которое они провели вместе, было в этом отношении не слишком обнадеживающим. Она все еще любила Франка. «В ы его знаете. Скажите мне, какой он на самом деле. Скажите мне, что я должна делать?»

В начале апреля я говорил с Ханни. Она несколько дней пролежала тогда в темной комнате, ничего не ела и плакала. Потом мы1 бегали с ней из консульства в консульство, отправляли письменные запросы! в какие-то чешские учреждения, беседовали с чиновниками в полицейских участках. Все без толку, вопрос о ее государственной принадлежности нипочем не распутывался. Германия стала для нее западней.

Странная жизнь: казалось, шла распродажа после банкротства. Между тем я готовил работы для экзамена, который нимало меня не волновал, поскольку был в другой жизни—моей прошлой жизни. Время от времени я писал маленькие газетные статьи, вкладывая всю горькую язвительность, какую находил в себе, — и удивлялся, когда пару дней спустя читал свои статейки в свихнувшемся на своих навязчивых идеях, однако излагающем их с видом мудрой рассудительности нацистском листке, в который ныне превратилась всемирно известная газета. Как бы я гордился, если бы сотрудничал с ней прежде! А сейчас все это меня нимало не волновало, ибо происходило накануне разрыва с моей страной.