История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Гитлер, вызванный в качестве свидетеля в Верховный суд Германии, рычал в зале заседаний, что наступит день и он, совершенно законно, вполне легально придет к власти — и тогда покатятся головы! Ничего не произошло. Седовласый президент судейской коллегии не рискнул распорядиться вывести вон такого свидетеля. Во время президентских выборов Гитлер орал: «Гинденбургу восемьдесят пять лет, мне сорок три. Я могу подождать. Победа будет за мной». Ничего не произошло. Когда он в другом месте повторил свою хамскую шутку, в зале смеялись, как от щекотки. Шесть штурмовиков ночью врываются в дом к «инакомыслящему», выволакивают его из постели и забивают насмерть. Их приговаривают к смерти. Гитлер посылает им телеграмму со словами сочувствия и похвалы. Ничего не происходит. Нет, кое-что происходит. Убийц помиловали[87].

Дико было наблюдать, как одновременно росли: с одной стороны, дикая наглость, позволившая мелкому апостолу ненависти стать настоящим дьяволом; с другой — дремучая глупость его противников, постоянно на мгновение опаздывавших, не успевавших сообразить, что именно он сказал, какое чудовищное действие предпринял, — а все потому, что он опережал их и еще более диким высказыванием или новым чудовищным деянием понижал планку допустимого. Дико было наблюдать гипноз публики, все более безвольно отдававшейся магии отвратительного, сивухе зла.

В остальном Гитлер обещал все всем, и это, само собой, собрало ему огромную толпу разномастных приспешников и избирателей, состоявшую из людей, не имеющих собственного мнения, разочарованных, разорившихся. Но решающим фактором было не это. Помимо чистой демагогии и в полном согласии с программой своей партии он внятно и, по-видимому, честно обещал две вещи: возрождение великой военной игры 1914–1918 годов и повторение великого победоносного анархического набега 1923 года. Другими словами: он честно обрисовал свою будущую внешнюю и экономическую политику. Ему не нужно было обещать это «словесно». Он мог даже противоречить этой своей программе (как позднее в своих «мирных речах»[88]): все его великолепно понимали и так. Эта программа привела к нему верных учеников и последователей, ядро его нацистской партии. Он апеллировал к двум огромным событиям, врезавшимся в сознание и подсознание молодого поколения. Подобно электрической искре, эта программа зажигала всех, кто втайне мечтал о повторении этих событий. Вне морока оставались только те, кто этого повторения не хотел, стало быть, «мы».

Но у «нас» не было ни партии, ни знамени, за которыми мы могли бы следовать; у «нас» не было ни программы, ни боевых лозунгов. За кем «мы» могли пойти? Помимо фаворитов общественного мнения, нацистов, были еще те цивилизованные, бюргерские реакционеры, что группировались вокруг «Стального шлема»[89]. Они весьма неотчетливо вдохновлялись «фронтовыми воспоминаниями» и «пядью родной земли». У них не было, конечно, отвратительного плебейства нацистов, но зато они в полной мере обладали нацистской озлобленно-жестокой тупостью и органически присущей нацистам ненавистью к жизни. Еще были жестоко побитые до всякой драки, тысячекратно опозорившиеся социал-демократы, и, наконец, коммунисты с их сектантским догматизмом, за которыми, как хвост кометы, тянулась память о неудачах и поражениях. (Странно, но все, что затевали коммунисты, всегда кончалось их разгромом и расстрелами «при попытке к бегству». Это казалось законом природы.)

Оставался загадочный, как сфинкс, рейхсвер во главе с любящим интриги кабинетным генералом и прусская полиция, о которой говорили, будто она — испытанный, надежный инструмент в руках республиканской власти. После всего, что мы уже знали и видели, в это верилось с трудом.