История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Как бы то ни было, сегодня я могу лишь печально улыбнуться, вспомнив, насколько был не подготовлен к предстоящим мне приключениям. Я к ним вовсе не был подготовлен. Я не умел боксировать, не знал ни одного приема джиу-джитсу — не говоря уже о таких специальных науках, как контрабанда, нелегальный переход государственной границы, условные знаки и тайные сигналы, знание которых куда как пригодилось бы мне в будущем. Однако и интеллектуально я был из рук вон скверно подготовлен к предстоящему. Разве не говорят, что военные штабы в мирное время великолепно готовят армии к… недавно прошедшей войне? Не знаю, как обстоят дела в военной сфере, но вот то, что в определенных семьях блистательно готовят сыновей к жизни в недавно завершившейся эпохе, — это точно! У меня был великолепный интеллектуальный багаж для того, чтобы сыграть достойную роль в мирную буржуазную пору до 1914-го; кроме того, благодаря некоторой осведомленности относительно современности у меня возникло уверенное ощущение, что весь этот интеллектуальный багаж весьма мало мне понадобится. И все. Я мало знал о том, с чем мне предстоит столкнуться в близком будущем; запах — да! — запах этого будущего настораживал, но я не располагал понятиями, категориями, в которых мог бы описать это будущее.

Так обстояло дело не только со мной, но в общем и целом со всем моим поколением, и, разумеется, со старшим. (Таково сегодня положение большинства людей в других странах, где знают о нацизме только из газет и еженедельного кинообозрения.) Все наше мышление разворачивалось в рамках цивилизации, основы которой настолько сами собой разумеются, что мы о них почти забыли. Если мы спорили об известных антитезах — свобода или долг, национализм или гуманизм, индивидуализм или социализм, — то сами собой разумеющиеся основы христианско-гуманистической цивилизации никогда не затрагивались. Они не подлежали обсуждению. Поэтому далеко не каждый в Германии, кто стал нацистом, ясно осознавал, кем он на самом деле стал. Возможно, он полагал, что вступил в партию, которая борется за национализм, за социализм, против евреев, за реванш 1914–1918 годов; большинство этих людей втайне радовались новой социальной авантюре и новому 1923 году — но все это они мыслили в «гуманных» формах, свойственных «культурному народу». Многие из таких сторонников нацизма были бы всерьез напуганы, если бы их спросили (назовем лишь несколько явлений, которые всем бросались в глаза и, конечно, не были самым ужасным ударом): согласны ли они на государственную организацию погромов, или на создание постоянно действующих государственных пыточных камер? Еще и сегодня встречаются нацисты, которые делают испуганные глаза, когда им задают такие вопросы.

В то время у меня не было определенных политических взглядов. Мне даже трудно было определить, а сам-то я в политическом отношении правый или левый? Когда однажды в 1932 году кто-то поставил передо мной этот, что ни говори, вопрос совести, я растерянно и с запинками ответил: «Скорее, правый…» По конкретным вопросам я занимал позицию то правых, то левых, а порой и вовсе не вставал на чью либо сторону. Из существующих в Германии партий меня не привлекала ни одна, хотя выбор был велик. Во всяком случае, я уже убедился ut exempla docent[109], что чья-то принадлежность к какой бы то ни было партии отнюдь не гарантирует того, что он не станет нацистом.

Меня от этого оберегало… чутье. У меня хорошее чутье — я имею в виду не ум, но некое чувство эстетической valeur или non-valeur[110] той или иной моральной, политической, идеологической позиции. У большинства немцев, к сожалению, это чувство отсутствует полностью. Умнейшие из них способны тупо спорить, применял абстрактные понятия, дедукцию и индукцию, о ценности какого-нибудь явления, от которого просто-напросто воняет. Мои немногие, но твердые убеждения зиждились исключительно на чутье.

На нацистов мое чутье реагировало совершенно однозначно. Было куда как скучно выяснять, что из поставленных ими целей и задач все-таки можно обсуждать как «исторически оправданные», если все в целом пахло так, как оно пахло. Я не заблуждался относительно того, что нацисты — враги, мои личные враги и враги всего того, что для меня дорого. В чем я заблуждался, так это в том, что не подозревал, насколько страшные враги нацисты. Тогда я скорей воспринимал эту банду не слишком всерьез — широко распространенная ошибка неопытных противников нацизма, в свое время сыгравшая на руку Гитлеру, да и до сих пор ему выгодная.

Трудно найти что-нибудь более комичное, чем то безучастное и высокомерное спокойствие, с которым я и подобные мне люди, будто из театральной ложи в бинокль, наблюдали за первыми успехами нацистской революции, направленной на то, чтобы стереть нас с лица земли. Пожалуй, более комичным может представиться только то, что вся Европа, уже имея наш пример перед глазами, заняла такую же высокомерную, насмешливую, бездеятельную позицию зрителя в ложе, в то время как нацисты уже подожгли «театр» с четырех сторон.

17