История одного путешествия

На моего красавца это произвело впечатление, хотя и он, по-видимому, нетвердо знал, кто написал «Буревестника».

— Завтра, — продолжал Пхешвили, — вы его отправите в Сухум. Подумать только — целую неделю сидит у нас сын Леонида Андреева, а мы даже не знаем.

Возвращение в комнату, где меня ждали Мятлев и Плотников, было полным триумфом. Конечно, немедленно начались литературные разговоры. Я, как мог, обходил подводные камни, так как моему отцу, помимо вещей, им написанных, каждый из сотрудников по своему усмотрению приписывал то купринскую «Яму», то «Челкаша» (опять Горький!), то арцыбашевского «Санина». Тут уж я не выдержал, и мы помирились на том, что Андреев — автор «Жизни Человека» и «Рассказа о семи повешенных».

Федя, когда мы ложились спать (почти сытые: нам дали хлеба и даже — о счастье! — холодного вареного мяса), сказал мне:

— Славные люди эти грузины! Какое впечатление на них произвело, что ты сын русского писателя, даром что самостийники.

10

На другой день, уже поздно вечером, в полной темноте, мы покинули Батум. Луна зашла,

и крупные низкие звезды горели на вычищенном северным ветром, сине-черном, холодном небе. Двухмачтовая маленькая шхуна даже в закрытом от ветра порту бестолково раскачивалась на коротких злых волнах. Капитан долго не решался выйти в открытое море — ветер с такою силой гнал воду в узкое горло бухты, что течением и

ветром нас могло отбросить на южный мол, — но в конце концов, махнув рукою, отдал приказ поднимать якорь. В трюме глухо заработал мотор, шхуна, повернувшись к

выходу из порта, медленно начала удаляться от черной, потонувшей в ветре и мраке, низкой набережной. Бестолковое качание прекратилось, началась размеренная носовая качка, увеличивавшаяся с каждой минутой. Из темноты, сбоку, медленно выплыл черный силуэт волнореза. Волны иногда заливали его, и издали казалось, что он ныряет, как подводная лодка. В течение нескольких минут, растянувшихся до бесконечности, я думал, что наша шхуна не движется вперед и, сносимая течением на мол, вот-вот прижмется к его отвесной стене. Она приблизилась так близко к молу, что было видно даже в темноте, как над черными камнями возникали белые веера разбитых волн. Медленно переползая с одного водяного горба на другой, наша шхуна все же продвигалась в открытое море. Внезапно мол исчез, как будто потонув, навсегда покрытый огромной черной волною. Ветер стоял стеною свирепея, свистя, валил с ног, пихая в грудь холодным кулаком. Линия берега, проступавшие сквозь темноту снежные горы исчезали позади, — вокруг со всех сторон поднимались только черные с белыми барашковыми шапками гигантские волны. Шхуна взбиралась на крутую движущуюся гору и, на секунду застыв на вершине, стремительно падала вниз, окружаясь фейерверком соленых брызг, на мгновение закрывавших даже звезды над моей головою.

Мокрый, окоченевший, по не чувствуя холода, счастливый, я наконец опустился в трюм. Тусклая керосиновая лампочка, окруженная проволочной сеткой, моталась из стороны в сторону под низким потолком. Было душно и даже жарко между покатыми стенами трюма. Пахло рвотой — уже половина пассажиров была больна морской болезнью. Я отговаривал Федю, хотевшего подняться на палубу, — наверху при разыгравшемся северном ветре нельзя было выдержать больше десяти минут. Плотников сидел в углу, несчастный и мрачный, — его веснушчатое лицо, побелевшее от морской болезни, стало совсем прозрачным при неверном, прыгающем свете керосиновой лампы. Мы завернулись с Федей в наше одеяло и попытались уснуть, — дело это было трудное, нас мотало из стороны в сторону, стукало друг о друга и о деревянные ребра шхуны.

В конце концов мы заснули, и я всю ночь сквозь толчки и мотанье, сквозь непрерывное раскачивание шхуны, просыпаясь каждые десять минут, гонялся за неуловимым сном, который, то исчезая, то вновь появляясь, неудержимо влек меня за собою. Когда я окончательно проснулся, в полуприкрытый люк уже просачивался серый, холодный рассвет. Сперва мне показалось, что качка уменьшилась, но едва я поднялся па ноги, как меня понесло с невероятной силой на другую сторону трюма. Я зацепился за пассажира, лежавшего в полном беспамятстве, и растянулся во всю длину. Ушибившись и на этот раз уже осторожно, не доверяя полу трюма, уходившему из-под ног, я добрался до крутой лестницы, ведшей на палубу.