История одного путешествия

Огромное красное солнце опускалось за море. От сухой чинары, раскинувшей серые, с ободранной корой, голые ветки, через дорогу падала длинная темно-голубая тень. Мы переступили через эту тень, как через порог, мы оставили навсегда Новый Афон. Нас продолжали обгонять бегущие солдаты, — иногда слышались гортанные непонятные фразы, в которых, как островки в море, всплывали все те же русские слова «обошли», «отрезали». Иногда толпу прорезал особенно быстроногий солдат, образовывая вокруг себя маленький водоворот человеческих тел. вроде того, как если по воде быстро провести палкой. Начали появляться повозки — санитарная, на ней сидело человек пять раненых, полевая кухня, подскакивавшая на большом сломанном и кое-как починенном колесе, крестьянская арба, нагруженная всевозможной рухлядью. Неожиданно с маленькой проселочной дороги на шоссе вылетела двухколесная таратайка, запряженная черной взмыленной лошадью. Державший вожжи солдат в розовом кафтане стоял во весь рост, с непостижимой ловкостью сохраняя равновесно. Со всех сил, наотмашь, он стегал лошадь, выкрикивая хриплым голосом непонятные слова, похожие на воронье карканье. Местами шоссе было пересечено длинными трещинами. На одной из таких трещин таратайка подскочила на целый аршин, и солдат торчмя вылетел в канаву. Лошадь поймали, и уже кто-то новый поспешно полез в таратайку. Солнце приняло форму гигантского волчка, вонзившегося острием в воду. Совершенно пустынное море стало бронзовым. Отойдя версты три от Нового Афона, мы догнали есаула Булавина и Милешкина. Вместе с ними шли кубанцы — человек двадцать. Увидев нас, Милешкин страшно обрадовался:

— Выскочили? А я вам кричал, да вы не услыхали, должно быть.

— Поспешили, господин корнет, — сказал Плотников, — если бы не случай, так бы мы и остались на горе.

— Что я мог сделать… — Милешкин сконфуженно развел руками. — Наши вояки так удирали, что мы догнать их не могли. Видите, и сейчас бегут. И где они только сидели — во время боя никого не было видно.

Начало быстро темнеть. Море слилось с небом, загорелись первые звезды, дорога сузилась, кусты тамарисков, как привидения, возникали в сумраке. Обгонявшие нас солдаты слились в одну сплошную ленту, и неровный шорох шагов был похож на морской прибой. Только иногда в темноте раздавался крик: «Обошли!», «Большевики сзади!»— лента рвалась, усиливалось шуршание волн, бессмысленно хлопали отдельные выстрелы, на несколько минут начинался приступ паники, потом опять движение замедлялось, и только однообразное шуршанье шагов нарушало безглазую темноту.

В первый раз за весь день я почувствовал голод. Мы уселись на краю придорожной канавы, Плотников вытащил свое «перышко», ловко вскрыл в темноте банку с корнбифом. С жадностью мы начали глотать холодное мясо.

— Что с Федей? Успели его вывезти в этой панике?

— Наверное, успели (я почувствовал, что Плотников думает о том же самом), по счастью, его ранило одним из первых. Устал я, — продолжал он, громко пережевывая мясо.

Слова Плотникова пробудили во мне усталость, о которой я не думал. Я почувствовал, как ломит спину, как нестерпимо болят распухшие ноги, как ломит плечо, оттянутое тяжестью винтовки.

Когда мы поели и нам пришлось встать, я поднял, точно каменную глыбу, стопудовую винтовку и потом в течение нескольких минут еле передвигал ноги, — каждое прикосновение к земле отдавалось во всем теле острой болью, как будто я шел босиком по жнивью. Но вскоре магическое шуршание шагов потушило боль, и я двигался машинально, забыв обо всем на свете. Странное оцепенение овладело мной, в сонном, онемевшем мозгу лениво двигались похожие на водоросли, слепые мысли. Вскоре я совсем перестал ощущать мое тело, и минутами мне чудилось, что я медленно лечу по воздуху, сделавшемуся как вода.