История одной любви

Она рассказывала обо всем, но ни разу не вспомнила ни того светлого лета, ни того зимнего дня, когда мы на разных санях ехали к пограничной станции. Не вспомнила ни одним словом, как будто этого никогда не было.

Стук в дверь раздался для меня совсем неожиданно. Пришли ее взрослые ученицы. Я попрощался и сразу ушел, забыв взять стихи Светлова и томик Бергельсона. Мне казалось, что ее отношение ко мне немного изменилось: говорила со мной о житейских делах. И книги… если б не хотела, чтоб я приходил, не предложила бы взять их. Поэтому я время от времени, не очень часто, чтобы не быть назойливым, заходил к Ехевед, обычно после занятий в консерватории. Заставал ее всегда одну за книгами по таким предметам, о которых у меня было весьма смутное представление. Она приглашала меня посидеть, давала какие-нибудь журналы, извинялась и снова с головой уходила в свои конспекты и книги.

Проходил час, а иногда и больше, она не поднимала головы. А я, боясь ей помешать, лишь смотрел и смотрел на нее с тоской, терзая себя воспоминаниями о прошлом. Но заговорить, задать хоть один вопрос не решался.

Я бы сидел и сидел, если б не понимал, что пора и честь знать — нельзя же ей столько докучать.

Как ни прискорбно для меня это было, но я стал замечать, что принимает меня Ехевед все холоднее, ни о чем не спрашивает и сама ограничивается несколькими сухими фразами.

Да, все кончено. Я ей совершенно не нужен. Все. Конец. Довольно! Это было последнее посещение. Больше я к ней не пойду.

Но стоило покинуть ее дом, как я с нетерпением уже ждал того дня, когда опять смогу пойти к ней. Сердце ныло, не давало покоя. Меня тянуло и тянуло к Ехевед. Я боролся с собой, твердил: «Не думай о ней, у тебя есть твоя музыка, твоя виолончель…» Играл я днем идо позднего вечера. Играл с болью и радостью, с горечью и любовью. И видел ее, видел Ехевед, говорил с ней, открывал душу — все чувства, все мысли вкладывал в музыку, в игру на своей дорогой виолончели. Наконец-то я мог давать волю своим чувствам, поверять виолончели все то, чего не смел сказать в скромной и строгой комнатке Ехевед.

Все во мне как-то сплавилось — и моя любовь, и музыка, и страдания — и уже было неотделимо одно от другого.

Я был почти равнодушен к похвалам педагога. Ведь усилий я не прилагал никаких, чтобы так играть. Просто это была моя жизнь. И Ехевед тоже была моей жизнью, как бы она ко мне ни относилась. Я понимал: все, что было, — давно ушло. Но только для нее…

Мне незачем было к ней идти, но я шел. Мое ведь оставалось со мной.

В тот раз Ехевед даже не пригласила меня сесть. Она была очень оживлена, но не из-за моего прихода. Стол у круглого зеркальца, торопливо расчесывала волосы и небрежно, через плечо бросила, что сейчас уходит в парк кататься на коньках. Потом она надела пуховую шапочку и белую шубку, в которой я ее видел тогда на платформе, когда в ожидании поезда она прогуливалась с отцом на маленькой пограничной станции.

Из дома вышли вместе. Дул колючий, холодный ветер. Снег бил прямо в лицо. Было очень скользко, и я предложил ее проводить.

— Зачем? Нет, не надо, — сухо ответила она и, оставив меня на углу, побежала к остановке и вскочила в трамвай.

Больше я к ней не ходил. Не знаю, как бы я вынес эту разлуку, если б у меня не было моей музыки. Я играл без устали, без отдыха. Работал над каждой музыкальной фразой. Проигрывал без конца одни и те же пассажи. Работал над произведениями, которых не было в программе. Во мне бушевало неутолимое желание играть, играть и играть, проснулась та благословенная творческая сила, которую питала, как подземный родник, моя безответная любовь.

А в студенческих аудиториях тогда шумно обсуждали рассказы Пантелеймона Романова «Без черемухи» и «Луна с правой стороны» Малашкина, в которых затрагивались проблемы новых отношений среди молодежи. Горячо дискутировались моральные и этические вопросы, среди которых был и такой: «Что лучше — любить или быть любимым?» И когда с вопросом обратились ко мне, я ответил: «Очень хорошо, когда совпадает одно и другое. Но если выбирать одно из двух, то любить лучше…»

Такого же мнения я и теперь. Это касается всех, и особенно людей, посвятивших себя искусству. Тот, кто любит, способен созидать. Чем сильнее любовь, тем сильнее и творческий импульс. Если человек несчастлив в любви, много страдает, тогда импульс, пожалуй, еще больше.

На студенческом конкурсе музыкантов-исполнителей, к немалой радости моего педагога, я получил первую премию. Мне очень хотелось, чтобы об этом знала и она, быть может, единственная, которой я обязан был этим успехом. После долгих колебаний я решил пойти к Ехевед. Пусть увидит, что я нисколько не обижен. Но я не задержусь у нее, даже если она об этом попросит. Зайду на несколько минут, не больше.

Итак, на следующий день после получения премии я пошел на Восемнадцатую линию, поднялся на третий этаж, где уже давно не был, позвонил, но ее не застал.