История одной любви

В удрученном состоянии я вынужден был выступать перед профессурой и студентами консерватории. Играл и почти не слышал, что играю. В конце моцартовского Концерта ре мажор смычок чуть не выпал у меня из рук.

Еще более подавленный, я вернулся в гостиницу. Портье вручил «Ленинградскую правду», в которой был напечатан положительный отзыв о моих выступлениях. Не дочитав рецензию до конца, я позвонил. Было уже семь часов вечера. В такое время они уже наверняка дома. Если раньше мне хотелось, чтобы трубку взяла Ехевед или, в крайнем случае, няня, то теперь я был согласен, чтобы к телефону подошел даже Геннадий Львович. Но никто опять не ответил.

В восемь часов надо было быть в аэропорту. Такси заказано, и в моем распоряжении всего полчаса. Я без конца звонил, и все напрасно. Тогда решил обратиться к ее сестре. Но там телефон был занят.

Такси уже ждало меня. Я попросил шофера проехать по улице Лассаля, решив зайти попрощаться и узнать, что там произошло.

Поднявшись на второй этаж, я позвонил раз, другой, третий. Никаких признаков жизни.

С тяжелым чувством приехал я в аэропорт и вошел в зал ожидания. До отправления самолета оставалось пятнадцать минут, и вдруг увидел Ехевед, бежавшую мне навстречу.

— Соля! Я здесь уже целый час. Сразу после лекций, — возбужденно говорила она, протягивая мне руку. — Прямо из университета. Искала тебя. Не знала, что и подумать. Утром звонила в филармонию, сказали, что ты улетаешь третьим рейсом.

— А я сто раз звонил тебе. Заезжал к вам, боялся, не случилось ли чего. Где Суламифь, Геннадий Львович?

— О, ты же ничего не знаешь! У нас такая радость: нарком дал вчера высокую оценку его проекту! — воскликнула она с нескрываемой гордостью. — Сейчас Геннадий с дочкой у сестры на именинах.

— Скажи, а ночью, что было ночью, когда ты вернулась?

— О, он, конечно, беспокоился, что так поздно меня нет. К тому же ему не терпелось поделиться своим успехом, своей радостью.

— А ты…

— Объяснила, что мы хотели послушать «Евгения Онегина» и не достали билетов. Потом из-за дождя пришлось зайти к тебе в гостиницу. Нам принесли прекрасный ужин, коньяк, шампанское, но я даже не попробовала, не пригубила. Рассказала все, как было…

— Так-таки все?

— Ну, почти… Ты ведь сам сказал, чтобы я не доставляла ему лишних огорчений. Видишь, Соля, я тебя послушала.

До вылета оставалось несколько минут.

— Соля, милый, прошу, очень прошу тебя, — она робко заглянула мне в глаза. — Не надо сегодня. Останься, хоть на несколько дней останься. Пожалуйста… И вообще, зачем тебе Чита? Что тебя там ждет? Твое место среди больших музыкантов. В интересной творческой среде. Переезжай в Ленинград. Здесь тебя уже знают. Обязательно приезжай! Хорошо? Приедешь? Прямо с вокзала позвони мне. Нет, лучше телеграфируй. Я тебя встречу. Буду ждать тебя. Хорошо?

— Хорошо, — ответил я растерянно. Все пассажиры были уже в самолете.

— Соля, скажи мне еще что-нибудь, скажи: «Я тебя люблю», скажи, я прошу… — прошептала она со слезами на глазах.

— Единственная моя, я люблю тебя, очень люблю. И твою Суламифь. И Геннадия Львовича. Не огорчай их… Будьте все здоровы и счастливы. — И я нежно ее обнял. — Прощай.

Самолет отделился от земли, сделал круг над аэродромом, и в иллюминатор я увидел Ехевед, машущую мне рукой.

Возвратившись в Читу, застал жену сильно изменившейся. Я испугался, уж не болела ли она в мое отсутствие. Но она успокоила: все хорошо — и, улыбнувшись, добавила: после замужества все болезни как рукой сняло.

Вероятно, она вовсе не изменилась, не подурнела, просто смотрел я теперь на нее другими глазами. Удивлялся, как это я находил в ней сходство с Ехевед. Если До моих гастролей в Ленинграде я был к жене равнодушен, то теперь в ней все меня раздражало: ее манера небрежно одеваться, глухой голос, угловатые движения и особенно ее назойливая, подчеркнутая забота. Этого я совсем не мог переносить.

Перед глазами все время стояла Ехевед, такая, какой я видел ее в Большом зале филармонии во время моего концерта, и такая, какой она была у меня в гостинице… Она неотступно сопровождала меня. Везде. Где бы я ни был. Я разговаривал с ней. Играл для нее. Писал ей письма, не отсылая, и снова писал.

К жене я испытывал лишь чувство жалости. Заботился о ней, но старался как можно реже бывать дома, разъезжая с концертами по различным городам.

С Ехевед мы не переписывались.

Через несколько месяцев, во второй половине августа, мне снова посчастливилось побывать в Ленинграде по случаю юбилея моего бывшего педагога, профессора консерватории. Остановился я в той же «Астории».

Первый вечер был свободен, но я колебался: позвонить Ехевед или нет. Очень хотелось услышать ее голос, к тому же она просила дать знать, когда я приеду в Ленинград.

Однако не хотелось причинять неприятности Геннадию Львовичу. Лучше не вмешиваться в чужую семейную жизнь. Так убеждал я себя и все же позвонил. Тут же. В первый же вечер. Сердце мое замирало, как у юноши перед первым свиданием с возлюбленной. Я так хотел поговорить с Ехевед, но трубку взяла няня.

— Кто у телефона? — спросила она.