История одной семьи

На следующий год, уже 6 лет, я всё-таки «промылилась» в школу, доказав, что уж читать-то я, по крайней мере, умею.

Я помню, как осенью, на большой переменке, я мчусь домой (зачем?), меня встречает моя соседка и подружка Лида, которой уже 9, но она не может пойти в школу – не в чем (а была она дочка милиционера). Она очень рада за меня, конечно же, наверное, завидует, но всегда встречает меня с гостинцами: огурец, помидорка и подсолнух.

Помню, как суровой зимой родители не пускают меня в школу: очень уж холодно, но я реву и каким-то образом выскальзываю из дома, проделываю огромный путь (минут в 30 не меньше) до школы и обнаруживаю, что школа закрыта из-за морозов. Я плетусь обратно. И сил моих хватает только дойти до дома, а открыть калитку и войти в дом – это уже не по мне. Я села у калитки и начала тихонько замерзать, как та Дарья из Некрасовской поэмы, с которой тогда я ещё не была знакома. На моё счастье, отец ещё не успел уйти на работу, а выйдя за калитку, обнаружил меня. По-моему, в тот год «моя школа» закончилась. Потому что я заболела, много времени провела в больнице и так отстала от одноклассников, что родители меня попросту больше в школу не пустили.

В 1945 г. я снова пошла в 1-й класс, но училась только половину сентября, а потом мы поехали в Москву, и пока приехали, пока устроились, много воды утекло. Но об этом немножко позже.

* * *

По-настоящему и постоянно я начала учиться только в 1946-м, когда мы окончательно устроились в Москве. Поступила в школу № 477 на Б. Коммунистической ул., д. 32. А наш дом был № 24 по той же улице. Поступила во 2-й класс, хотя очень хотела в 3-й, но я и 1-й-то класс ни разу не закончила.

Во 2-м и 3-м классах я училась очень плохо, едва-едва. Няня моя, Стюра, помогавшая мне делать уроки, очень огорчалась: «Так хорошо читаешь и так плохо пишешь!» Только в 4-м классе я как будто «проснулась». С этого года я начала учиться более или менее хорошо и, главное, без затруднений.

Наша дочка

Заканчивая описывать сибирский период моей жизни, не могу умолчать о нашей кормилице-поилице, нашей корове Дочке. Чёрно-белая, с белой звёздочкой на лбу, она была очень красивой, с большими карими глазами. Умница была удивительная и такая же добрая. Чего только мы, дети, с ней не вытворяли: использовали её как скаковую лошадь и вдвоём с Женькой, взобравшись к ней на спину, орали «Но, Дочка, но!» И Дочка скакала по двору к вящей нашей радости. Паслась она иногда в колхозном стаде (как ветеринару маме это разрешали). И вот летом мы с мамой или с няней ходили далеко-далеко в луга на дневную дойку. А иногда Дочка паслась на другой стороне реки, на берегу которой стоял наш дом.

Мама вечером говорила нам: «Загоните Дочку». Мы с Женькой выскакивали на крылечко и начинали истошно вопить: «Чка-до, чка-до, чка-до!» От многократного повторения этой белиберды всё равно получалось: «До-чка». Дочка слышала нас и отвечала: «Му-у-у-у!» и самостоятельно шла через брод домой.

А зимой, бывало, на горке в снегу замёрзнем до чёртиков, идти домой страшно: больше не выпустят, и мы шли в стайку (так у нас в Сибири назывался хлев) к Дочке. Та лежала на чистой соломке и жевала. Мы разувались, ложились к ней, к её тёплому брюху, а руки и ноги засовывали ей под её многочисленные (4) «мышки». А она глядела на нас своими добрыми глазами, жевала и дышала прямо на нас. Отогревшись у Дочки, мы опять бежали на горку. У неё в стайке так хорошо пахло, казалось, парным молоком!

* * *

Как же я неприятно удивилась, проводя лето с внучкой Машей в деревне на Смоленщине. Однажды мы пришли в соседнюю деревню к хозяйке, у которой брали молоко. Она как раз собиралась доить корову. Я попросила её взять с собой на дойку Машку. Хозяйка посмотрела на Машкины сандалики и сказала: «Нет, так она не пройдёт туда, нужны сапоги…» Я пошла за молочницей (она, конечно же, была в сапогах) и заглянула в хлев. Корова, молоко которой мы пили, лежала в глубокой навозной луже! И встала от толчка в бок грязная-прегрязная. Я вспомнила нашу чистенькую красавицу Дочку…

В Москву, в Москву!

Итак, май 1945-го. Победа. Отца вызвали в Москву уже в мае. Он уехал, а маме велел сворачивать хозяйство и ждать вызова.

Мама взбивала масло, топила его и сливала в довольно большую (примерно 1, 5–2 ведра) закрытую кадушечку, в верхней крышке было сделано маленькое отверстие, которое закрывалось специально сделанной пробкой. За лето мама заполнила эту кадушечку доверху топлёным маслом. Ещё она забивала нашу скотину (свинью, овец, кур – конечно, мы никогда не были свидетелями этого) и коптила, солила, вялила мясо. Мяса набралось на большой чемодан, но нам оно не досталось: дорогой у нас его украли.

Наверное, мама продавала нашу нехитрую мебель. Меня она несколько раз усаживала на рынке с набором мелкой утвари: утюг, керосиновая лампа, какие-то (не художественные) книжки-брошюрки и пр., и пр., и пр. Она мне называла цену каждой вещи и говорила: «Проси столько-то, а отдавай за столько-то».