История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)

Выделение кофактора требовало собранности, внимания, физических сил и везения. Все это, как вексель, было предъявлено мне, как только я вступила в лабораторию. Загремели фанфары, ударили барабаны, я включила третью скорость. «О-о-о!» – закричали все части моего тела, и я пошла-поехала. Как пулемет, строчил насос, в дымовой завесе пролитого азота скрылся (о, если бы навсегда!) мой начальник, «так-так-так» – стучали мои каблучки. Шоколадное драже белка таяло, как уходящий под воду аквалангист, булькал аргон, капала колонка. Каждая часть моего тела приобрела вынужденную автономность: руки взвешивали, растворяли, капали, прокалывали, ноги бегали вверх-вниз. Крутилась центрифуга, крутилась я, 1000 g, обрушившиеся на меня, полностью раздавили мое тело к половине седьмого. Вдавленная в спинку старого колченогого кресла, я перестала существовать, оставив вместо себя тень.

– Так себе, – сказал начальник, разглядывая плоды моего труда, – ты ничего не перепутала? Сколько раз я тебе говорил – записывай все в журнал!

Тень молчала, а душа была занята, она выковыривала тело из спинки стула.

– Вот когда я отрабатывал методику, у меня получался раствор темно-коричневого цвета.

– Хиханьки, – сказала душа, на минуту отвлекшись от своего занятия.

Через час я пришла домой.

«Протопи ты мне баньку по-белому, я от белого света отвык», – взревела квартира, как только я открыла дверь. Разбредшееся по прихожей стадо башмаков притопывало в такт.

– А, мамка! Пришла! – сказал старший сын, появляясь в дверях большой комнаты и выплескивая на меня еще более оглушительный рев.

– А у меня живот болит! – сказал он, широко улыбаясь.

Молча я посигналила ему фарами и, наклонившись, принялась загонять башмаки по стойлам. Мягкий, как Страшила, старший скрылся за дверью.

«И ты, нелегкая маманя, хочешь истины в стакане, не лечение-е-е-е-е!» – прогудела комната.

– Хочу, – ответила я и прошла на кухню.

– А что на ужин? – спросил дед, появляясь в дверях. – Опять яйца? Утром яйца, вечером яйца…

– Утром яйца были в виде каши и творога, – сказала я.

– А у меня живот болит! – Улыбка старшего повисла в дверях кухни.

Две черные маслины, улыбаясь, уставились на меня. Сосредоточенно порывшись внутри, душа достала чувствительный щуп и направила его на старшего. Понять бы, что творится в его душе? И почему болит живот? Старой конструкции щуп мгновенно увяз в соломе и никакой информации не извлек. От напряжения тело начало вибрировать, дрожащие части цеплялись за все, что попадалось по пути. Язык зацепился за младшего.

– В школу не ходил, – крутился язык во рту, – музыкой не занимался?

Младший стоял посередине своей комнаты, уверенный в своей правоте.

– В школу не ходил из-за тебя, ты же справку не достала. Музыкой не занимался, но еще восемь часов.

Все вещи младшего, вся его комната были на его стороне. Строили рожи желтые тетради, криво ухмылялись учебники, нагло развалившись на кровати, дразнилась зеленая школьная сумка, из приоткрытой коробки зло выглядывал железный конструктор. Один сын был неподвижен. Среди гражданского хаоса своей комнаты он представлял собой безупречную стройную архитектуру военной крепости.

«Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей!» – кричала большая комната.

Часы показывали половину девятого, если сейчас не выйти с дедом, он уже не погуляет.

– Пошли гулять! – сказала я деду.

Огромный дед безропотно пошел одеваться. Осторожно, под руку я свела его с крыльца.

– Надо было не выходить, поздно, ничего не видно. – Сквозь толстые линзы огромные глаза неодобрительно глядели на меня.

«Глиняный Колосс!»

– Какая ты неорганизованная! Все откладываешь! Ничего не успеваешь!

Увлекшись, дед споткнулся.

– А-а-а-а! – закричала я. – Не рассыпайся! Не рассыпайся!

– Оставь свою гнусную театральность! Гнусные, ненатуральные крики!

Глиняный Колосс исчез, передо мной возвышалась разъяренная статуя Командора. Командор поднял жезл и стукнул об землю:

– Ты не для дома, Инга, ты для цирка!

Жезл поднимался и опускался перед моими глазами.

Раз, два, три, четыре… Волшебство кончилось. Железный Командор опять был Глиняным Колоссом. Взяв его под руку, я повела деда в парк.

В девять, когда я с укрощенным дедом открыла дверь, проникновенный голос из комнаты старшего страстно зашептал:

– Who knows how long I’ve loved you?

– O, I know, I know, – ответила я, поддерживая разговор, но душа уже летела по квартире.

Домочадцы находились в неустойчивом равновесии. В ненадежно защищенном дверьми и книгами замке укрылся муж. На пианино, прикрыв глаза, лежал младший. В своей комнате, по-турецки сидя на ковре, улыбался старший. С ними страстно и бесцеремонно беседовал иностранец, вызывая в муже неукротимую безысходную злобу, а в сыновьях – сомнамбулический кайф.

– Чай пить будете? – крикнула я в квартиру.

– Oh, sure, together! – ответил мне иностранец.