История одной семьи

Благодаря книгам, передо мной открылся огромный мир. Наше местечко показалось мне ничтожным, евреи — невеждами, вообразившими себя солью земли. Меня бесило, когда они говорили: «А гоишер коп, а гоишер том» — гойская голова, гойский вкус. «Гоями» были герои Тургенева и Толстого, люди высокого ума и благородства, красивой жизни. Получалось, что они хуже моей тётки Марочки. Много позже я поняла, что презрение к «гоям» было вызвано потребностью в национальном самоутверждении и объяснялось униженным положением евреев.

Возмущала меня и царившая в местечке кастовость, то значение, которое придавалось «ихес» — благородству происхождения. «Ихес» определялся либо по учёности, либо по благосостоянию. Например, богатый тесть моего дяди породнился с нашей семьёй, потому что наш дед был раввином. Мы принадлежали не к самому высокому «ихес». Над нами был круг богатых евреев. Из протеста против кастовости я дружила с глупой и ничтожной девчонкой только из-за её «низкого» происхождения.

Всё в местечке меня раздражало и возмущало. Единственным положительным впечатлением, связанным с еврейством, была встреча с молодыми сионистами, квартирантами моей тётки. «Вот это — дело», — подумала я, познакомившись с ними. Но встреча с этими людьми была слишком мимолётной, и прошла бесследно.

Я хотела бороться за революцию, за народ. Но «народ» был для меня в значительной степени понятием абстрактным. Окружающие меня евреи — это не народ. Так, просто малосимпатичные люди, хотя я и любила некоторых из них. Но также и мужики, которые приезжали в местечко в базарные дни, напивались, ругались и били своих жён — были непохожи на тот народ, о котором я читала в книгах. Правда, что евреи в местечке были добрее украинских мужиков, не били своих жён и не матюкались. Но евреи — это был мир, от которого я отталкивалась. В местечке не происходило ничего красивого, ничего интересного. Люди жили только заботой о хлебе насущном. Я понимала, что этого хлеба насущного действительно не хватало, но я считала, что за лучшее будущее надо бороться, а они ни о какой борьбе не помышляли. Жалость к своим соплеменникам, сознание несправедливости, которая совершалась по отношению к ним — остались. Но, чтобы бороться за рабочих и крестьян, за абстрактный народ из книг, я неизбежно должна была порвать с окружающей меня средой.

Первым шагом в этом направлении был разрыв с религией. Я перестала верить в Бога внезапно, вскоре после смерти деда. У моей двоюродной сестры бывали в доме молодые люди «с идеями», студенты и гимназисты. В этом доме выписывали даже газету «Русское слово». Я спросила сестру, почему она не постится в Судный день. Она ответила: «Потому что Бога нет». И сразу вся моя вера рухнула. Я поспешила сообщить бабушке, что нет Бога. Она была потрясена: «Ты ещё выкрестишься!» Но о крещении я никогда не помышляла. Я чувствовала, что это — настоящее предательство. Я просто не могла бы уйти от угнетённых, оставить их. К тому же люди ведь крестятся только для личной выгоды, а не ради революции!

К февралю 1917 года мне было 13 лет. Пришёл к нам еврей, у которого были какие-то торговые дела с моим отцом. Потолковали о делах, потом он между прочим спросил: «А вы знаете, что произошла революция? Царь отрёкся от престола». Отец, естественно, обратился ко мне: «Ты слышишь?» «Чепуха, — авторитетно заявила я, — так не бывает. Революция — это баррикады, стрельба». А в Бершади ведь по-прежнему ничего не происходило. Но через несколько дней в местечко пришли газеты, и я в первый раз усомнилась в своём превосходстве над окружающими.

У нас начались демонстрации. Шли все вместе — украинцы, русские, евреи. Я впервые увидела бело-голубой флаг и услышала «Ха-Тикву»[10].

Вскоре в поисках заработка семья переехала в Одессу. Я попала в совершенно новую среду, и через полгода всё, связанное с местечком, было надолго вычеркнуто из моей памяти.

2. В Одессе. Гражданская война

Одесса меня очаровала, я до сих пор считаю её одним из красивейших городов в мире. Мы приехали весной, всё цвело. Масса зелени, деревьев — потом, в Гражданскую войну, их вырубили на топливо. Всё бурлило. Оживлённые, многолюдные улицы. Митинги, на стенах — плакаты, воззвания разных партий. Казалось, что всё впереди, и у людей, и у меня.

Я уходила из дому и приходила, когда хотела. Родители так привыкли мною гордиться и считать, что я занята высшими интересами, что нисколько не ограничивали моей свободы. Революция ощущалась и в нашем доме. К тому же, у них было достаточно забот: надо было устраиваться на новом месте. Удалось снять на лето большую, хорошую квартиру в центре города, на Пушкинской площади. Чтобы окупить расходы на неё, родители пускали жильцов, евреев из Бершади и других местечек, приезжавших в Одессу — кто на лечение, кто устраивать детей учиться, кто в поисках работы. Мать готовила для всех постояльцев, ей приходилось очень тяжело, ведь кроме меня, старшей, было ещё трое детей. Я видела, как мать надрывается, и жалела её, но помогать ей мне было некогда.