История одной семьи

Я помню — ещё в 1921 г., когда мы с мамой были в Германии, мы никак не могли объяснить себе тоску и уныние, которые у нас вызывала эта страна. Но однажды, это было в Берлине, мы отправились на прогулку в лес. На самой опушке мы увидели столб с доской и на нём надпись: «В этом лесу 63897 деревьев, из них берёз — 18200, сосен — столько-то, и т. п.» Лес был чисто выметен, на определённой дистанции расставлены урны для окурков и бумажек, и на деревьях — электрические лампочки и указатели дорог. Порядок и однообразие — поразительные.

Когда я этот случай рассказал моим новым товарищам [по инвалидному дому], один из них вспомнил, что полицейская статистика всех стран отмечает тот факт, что наибольшее количество буйств и драк во хмелю дают счётные работники. Мы все трое согласились, что скука и однообразие жизни, отупляющий «порядок» вполне удовлетворительно объясняют «художества» немецкой истории. Это — действия охмелевших счетоводов! От скуки они приняли лютеранство, массами вступали до 1918 года в социал-демократы, а потом так же табунами — в нацистскую партию.

Я вспомнил гнетущее впечатление, которое на нас с мамой производили квартиры немецких рабочих и служащих. Надраенные до ослепительного блеска чистые половицы, полотенца и занавески, вышитые изречениями из Лютера или других непреложных авторитетов: «Бог — наша крепость», «Любовью заниматься один раз в неделю», и т. д.

Однообразная работа или служба, однообразные штампованные убеждения, строго регламентированная жизнь. Удивительно ли, что во хмелю войны они быстро превращались в зверей. И этому нисколько не противоречит их склонность к сантиментальности.

Но я тебе уже наверное надоел своими философствованиями, и не хочу больше нагонять на тебя тоску. С понятным тебе нетерпением жду весточек о Маюшке и о тебе.

Будь здорова, целую тебя крепко, крепко. Привет В.П. и его половине. Привет друзьям. Твой папа.

Дальше — снова несколько писем маме:

27.1.56

Родная моя, здравствуй!

Письмецо твоё от 13.1. получил. Не могу сказать, что оно мне очень понравилось, хотя настроение твоё мне вполне понятно и в достаточной мере оправдано. Маюшка тоже пишет о паршивом настроении, и у неё это ещё более оправдано. И я прекрасно понимаю, что дело не в физических страданиях.

На днях мне рассказывали содержание книги Веры Фигнер «Запечатлённый труд». Я эту книгу не читал и глубоко сожалею об этом. Слабая сторона подобных мемуаров в том, что они публикуются после окончания сражения, и авторы мало останавливаются на описании «мелочей жизни» промежуточного периода когда они, разбитые и жалкие, были, казалось, навсегда исключены из жизни. Это тоже «ложь во благо» с благородной целью. А маюшкам это было бы, пожалуй, полезнее, чем примеры геройской твёрдости и прочего.

Ввиду кризиса с чтивом, перечитываю первую книгу Короленко «История моего современника». Совершенно понимаю это увлечение Маюшки. Пусть он не Шекспир, но это, по-моему, самый честный из известных мне русских писателей. От книги веет какой-то личной порядочностью автора.

Вчера же получил обширное письмо от Иринки, самое обширное за всё время нашей переписки. Она сдала четыре экзамена из пяти, ходит каждый день справляться, не приехала ли Маюшка, и даже уже приготовила четыре апельсина и курицу для первого свидания. На это свидание она твёрдо рассчитывает. Со слов прочих родственников она уверена в счастливом окончании дела. Её соображение: история стала настолько известной, что выгоднее её хорошо закончить. Что ж, её «гесс»[211] не хуже всякого другого! Но, кроме семейных новостей, в письме много, неожиданно много, рассуждений и возражений против моих несправедливых нападок на христианство. Вот уж не ожидал! Правда, Иринка всё время подчёркивает, что «эта религия ей совершенно чужда», но всё же…

Родная моя, как мне понятна твоя тоска «по чему-то здоровому, нормальному». Я думаю, что нечто подобное, вероятно, испытывали древние интеллигенты в первые века христианства. Им было несравненно хуже, потому что они не могли не понимать, что это — конец культуры и разума, и во всём мире не было ничего, что можно было противопоставить этому. Сейчас далеко не то. Идёт большое и действительно новое, которому противопоставляется что-то уже бывшее и исторически осуждённое. На бандерлогах свет клином не сошёлся. Но о подробностях поговорим при встрече.

Насилу дописал это письмо — рука дрожит зверски. Это, конечно, от старости. Но почему это у тебя бывает — не пойму. Ты ещё девчонка по сравнению со мною. Я думаю, у тебя просто нервы разболтались. Попробуй обтираться холодной водой.

Крепко целую и жду твоих писем. Твой Алёша.

2.2.56

Родная моя!