История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

Замела полярная пурга, — зечки устроили такую овацию с топотом и ревом, что пришлось повторить еще раз, а потом «Ганзю», потому что Наташа больше ничего не знала. Во втором ряду рядом с Шурой Перфильевой сидел Клондайк и тоже хлопал, но сдержанно, как и подобает начальнику. Надя уже знала, что он вернулся, и заприметила, как только вышла на сцену, а потому из кожи лезла вон, чтоб петь хорошо.

— Сама себя перепрыгнула, — сказала ей Наташа после концерта. — Надо мне что-нибудь тебе с танцем поставить, легкое, из оперетты, или танго Годэ — успех обеспечен.

— Неужели мне еще придется здесь выступать?! — взмолилась Надя. — Где этот чертов прокурор, у кого мое дело на подписи!

Не доходя немного до хлеборезки, она увидела Клондайка, он ждал ее. Валя на концерте не была, послушала генеральную репетицию, а Коза сразу же отправилась в барак.

— Здравствуй! — сказал негромко Клондайк и протянул ей обе руки, без варежек. — Ты меня уже забыла, моя строптивая ученица?

Ей очень хотелось для начала быть строгой и слегка выдать холод, но, увидев его протянутые, дружелюбные руки, раздумала и сказала: — Заходи позже, у нас еще полно работы.

— Ты так ласкала своего Ванюшу, что я готов был возревновать.

— А ты так нежно ворковал со шмоналкой, что я тоже почти обиделась.

— Послезавтра дежурю, можно к вам зайти, моя недотрога?

— Если не будете шмонать со шмоналками, заходите, гражданин начальник!

На следующий день, с утра, после поверки прибежала дневальная опера.

— Иди, вызывает, гневается!

Надя схватила телогрейку и, бранясь скверными словами, пошла в «оперсосную». Уже с порога было слышно, как он орал по телефону. Надя прислушалась, не смея постучать в дверь. В этот момент приковыляла дневальная.

— Чего стоишь? Нечего подслушивать!

— Больно надо! — огрызнулась Надя. — Он по телефону говорит!

— Иди, иди, раз звал, — и, чуть приоткрыв дверь, пропела: — Гражданин начальник, Михайлова пришла!

— Зови, — и в трубку: — Я рапорт подам. Всего! — и Наде:

— Заходи!

— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась она и встала «овечкой», руки по швам.

— Ты что пела вчера?

— Фронтовую песню, — сделав круглые глаза, ответила Надя.

— Кой черт фронтовую! Откуда записка?

Она еще больше распахнула глаза и брови подняла, а сама судорожно соображала: записку отобрали, она у Горохова.

— Нашла!

— Нашла! — ощерился опер, — Баба шла, шла, пирожок нашла, так?

— Да, нашла, — кивнула Надя.

— Где?

— Около пекарни. Смотрю, бумажка лежит, аккуратно свернута, а там ноты, я и взяла, — беззастенчиво врала Надя, впрочем, понимая, что он ей не верит.

— И кто же, по-твоему, положил ее туда? — источая елей, спросил опер.

— Не знаю!

— Не знаешь? А как ты думаешь, давно она там валяется? Надя мигом сообразила: скажи «давно», она от снега бы разлезлась, бумага плохая, скажи «недавно», могла видеть, кто вблизи крутился, подложил.

— Не знаю, — опять нудит она, — должно быть, пока я за хлебом в пекарню ходила.

— Хватит мне дуру валять, ты с кем разговариваешь? Забыла? — заорал, не выдержав, опер;. — Вот! — бросил на стол смятую бумажку.

— Отдайте, пожалуйста, там ноты песни записаны. Чем она вам не угодила? Всем так понравилась!

— А ты не знаешь? Дурочкой прикидываешься! — и вдруг сразу, как после сердечного приступа, обмяк и тон переменил. Вспомнил, видно, что не политическая она, своя, уголовница.

— Писака этот из РОА, на шестой шахте содержится.

— Откуда мне знать? Первый раз слышу!

Поверил ей Горохов или нет, неизвестно, но только сказал:

— Из армии Власова. Тоже не слышала?

— Нет! — тут она не солгала, она действительно не знала ничего о РОА и решила сегодня же спросить у Вали.

— Предатель он, Власов этот. Своих предал! И армию свою в яму завел. Вон они теперь на шахтах отдуваются! — задумчиво, вроде и не ей, сказал Горохов, потом опомнившись, опять стал грозным опером.

— Осиное гнездо развели на шестой шахте. Сочинитель этот, кроме песен, прокламации додумался сочинять… А тебя, Михайлова, я давно собираюсь проверить: о чем ты все поешь? О каких-то калитках, о любви, понимаешь ли, заходишься… Какая тебе здесь любовь? Вас сюда исправляться прислали, вину свою перед Роди ной и советским народом искупать, работать, а не о глупостях думать, тем более петь. А вы, как свиньи, везде грязь найдете!

«Несчастный! Для него любовь — грязь», — пожалела его Надя.

— Впредь, что петь будешь, мне на проверку, на стол положите вместе с начальницей КВЧ. Ясно?

— Ясно, гражданин начальник! Только, к сожалению, я лично таких песен не знаю, не учила, чтоб об исправлении или об искуплении… Если только сама начальница КВЧ знает, а заключенные вряд ли, может, монашки, они, — с сомненьем сказала Надя голоском совсем-совсем «овечьим», но вовремя замолчала, догадавшись, что Горохова ей не провести…

Недаром он был направлен в лагерь усиленного режима работать среди особо важных политических заключенных.

Он «стреляный воробей» и таких «овечек», как Надя, видел насквозь, и даже глубже, а потому уж приготовился было напомнить ей о том, что зачеты зарабатываются трудно, а снимаются легко, махом! Но тут, на ее счастье, в дверь постучали.