История Оливера

Едва мы приземлились в «Городе на высоте в милю» (как беспрерывно называл Денвер разбитной капитан воздушного корабля), я схватил свой чемоданчик, выскочил из самолета, выбрал таксиста, который показался мне лихачом, и сказал:

— Отель «Браун-Палас». И давай поскорее.

— Тогда держи крепче свое сомбреро, парень, — отозвался тот. Я сделал правильный выбор.

В девять вечера мы прибыли в «Палас», почтенную денверскую гостиницу с огромным холлом, этаким космодромом в стиле конца прошлого века. Полы расположены террасами вокруг огромного зимнего сада. От одного только взгляда на уходящий ввысь потолок начинает кружиться голова.

Благодаря телефонным звонкам я знал, в каком номере она остановилась. Я бросил вещи у портье и, не позвонив в номер, помчался по лестнице на седьмой этаж.

На секунду остановившись у дверей, чтобы перевести дух (не забудьте о высоте!), я постучал.

Тишина.

Затем появился молодой человек. Очень красивый молодой человек. Сказочный принц.

— Что вам угодно?

Кто этот мудак? Акцент совсем не денверский. Скорее псевдобританский.

— Мне надо поговорить с Марси, — ответил я.

— Боюсь, она сейчас занята.

Чем? Во что я вляпался? Этот тип слишком хорош собой. Такая рожа просто просит кирпича.

— Мне надо ее видеть, — повторил я.

Он был сантиметров на пять выше меня. Костюм у него был так безупречно сшит, что нельзя было понять, где кончается костюм и начинается его носитель.

— М-м-м… Мисс Биннендейл вас ожидает?

Его мычанье могло стать прелюдией к сломанной челюсти.

Прежде чем я успел вступить в дискуссию или в драку, из-за дверей раздался женский голос.

— Что там такое, Джереми?

— Ничего, Марси. Какая-то ошибка.

Он снова повернулся ко мне.

— Джереми, я не ошибка. Мои родители мечтали, чтобы я появился на свет.

То ли эта острота, то ли угрожающие нотки в моем голосе — но Джереми отступил и пропустил меня в номер.

Проходя по короткому коридору, я задавал себе вопрос, как Марси отреагирует на мое появление. И чем она там занята.

Гостиная Марси была наполнена серой фланелью. Иначе говоря, везде сидели служащие в серых костюмах, каждый со своей пепельницей. Одни нервно попыхивали сигаретами, другие жевали бутерброды из картонных коробок.

За письменным столом — не курившая и не жующая (и вовсе не раздетая, как я опасался) — восседала Марси Биннендейл. Я застал ее в разгар делового совещания.

— Вы знакомы с этим джентльменом? — спросил Джереми.

— Безусловно, — улыбаясь, ответила Марси. Однако не бросилась ко мне с объятьями.

— Привет, — сказал я. — Прости, что помешал.

Оглядев народ, Марси объявила: «Извините, я сейчас», и мы с ней вышли в коридор.

Я взял Марси за руку, но она ласково удержала меня от дальнейших поползновений.

— Послушай, что ты тут делаешь?

— Я думал, тебе нужен друг. Я останусь здесь, пока ты все уладишь.

— Но у тебя же дело в суде!

— Плевать. Ты для меня важнее? — И я обнял ее за талию.

— Ты что, спятил? — прошептала она. Впрочем, отнюдь не сердито.

— Да. Спятил от того, что сплю — или не сплю один на двуспальной кровати. Спятил от того, что ем черствый хлеб и сырую яичницу. Спятил от того, что…

— Ну погоди же, — сказал она, указывая в сторону гостиной. — У меня совещание.

Какого кретина интересует, что может услышать вся эта публика в серых фланелевых костюмах?

— … и я подумал, что от всех этих твоих президентских занятий ты тоже немного спятила и…

— Псих, — строгим голосом прошептала она. — У меня совещание.

— Я вижу, что ты занята, Марси. Не торопись, но когда ты кончишь, приходи ко мне в номер. Я буду тебя ждать.

— Но это совещание может длиться вечно.

— Значит, я буду ждать тебя вечно.

До Марси, наконец, дошло.

— О’кей, — сказала она, поцеловала меня в щеку и вернулась к своим делам.

«О любовь моя, моя Афродита, моя рапсодия…»

Жан-Пьер Омон, офицер иностранного легиона, говорил это пухлой африканской принцессе, которая с придыханием твердила:

«Non, non, non, берегись mon pere».[8]

Далеко за полночь это был единственный фильм, который крутили на денверском телевидении.

Компанию мне составлял неуклонно сокращавшийся запас пива. Я напился уже до такой степени, что начал разговаривать с героем фильма.

— Слушай, Жан-Пьер, да сорви же ты наконец с нее платье!

Тот, однако, не обращал на меня ни малейшего внимания и продолжал твердить свое.

Покуда в дверь не постучали.

Слава Богу.

— Хелло, бэби, — сказала Марси.

Вид у нее был усталый, волосы растрепались, что, впрочем, всегда мне нравилось.

— Как дела?

— Я велела им отправляться по домам.

— Ты все проблемы решила?

— Да нет. Все идет вкривь и вкось. Можно мне войти?

Я так устал, что торчал в дверях, загораживая ей проход. Она вошла. Сбросила туфли. Плюхнулась на кровать. И устало глянула на меня.

— Слушай, псих-романтик. Ты что — смылся со слушанья своего дела?

— У меня есть свои приоритеты, — отвечал я. — У тебя проблемы в Денвере, и я подумал, что тебе нужна моральная поддержка.

— Очень мило, — сказала она. — Слегка шизофренично, но ужасно мило.

Я лег и заключил ее в объятия.

Не прошло и пятнадцати секунд, как мы оба уже крепко спали.