История осады Лиссабона

Было уже почти семь, когда пришла Мария-Сара. Раймундо Силва писал до пяти, не в силах толком сосредоточиться – едва выведя две-три строчки, отвлекался на облака в окне, на голубя, который с разворота присел на перила и строго глянул на него красным глазом, быстро и одновременно плавно встряхивая головой, мусорная корзина, уже давно принесенная в кабинет, полна разорванных и смятых листов, полный разгром, если работа каждый день будет идти так, как сегодня, есть серьезная опасность, что его история не кончится никогда и португальцы до скончания века останутся перед этим городом под названием Лиссабон, и у них не хватит ни духу, чтобы покорить его, ни сил, чтобы отказаться от своей затеи. Тысячу раз за день перебарывал он искушение позвонить, и эта борьба еще сильнее отвлекала его от того, что собирался написать, так что в результате получилась всего страница, да и та благодаря снисходительности, так часто позволяющей нам принимать за достоинство всего лишь отсутствие вопиющих недостатков. Последние полчаса он вообще провел у окна, то и дело высовываясь без утайки, как подобает человеку, который томится в ожидании и потому уже не обращает внимания на досужие пересуды, но чаще все же прислонясь к раме, то есть наполовину спрятавшись в комнате и украдкой поглядывая на Ларго-де-Лойос, где Мария-Сара оставит машину. И вот увидел, как она появилась из-за угла дома с чудесами святого Антония на изразцах по фасаду, вышла спокойным шагом, не быстро и не медленно, в знакомом ему жакете и юбке, с сумкой через плечо, с пляшущими под ветром распущенными волосами, и от внезапного вожделения ощутил холодок в районе грудобрюшной преграды не в пример Могейме, который, если помните, в аналогичных обстоятельствах чувствовал толчок под ложечкой. Он понял, что это оно и есть – настоящее желание, потому что вчерашние ощущения больше напоминали длительные судорожные подрагивания, пробивавшие все его существо, и накануне с ними, быть может, удалось бы справиться скоротечным физическим контактом, в случае завершения своего оставляющим следы разочарования или хуже того – провала. Он открыл дверь и теперь стоял на пороге, Мария-Сара уже поднималась и с улыбкой смотрела вверх, и он улыбнулся ей, сказав: Как долго. Знаете, пробки ужасные, вчера просто повезло, я вышла загодя, ответила она и, шагнув вперед, прикоснулась быстрым поцелуем к его щеке, после чего вошла. Ближайшая дверь, как мы помним, ведет в спальню, и дела обстоят таким образом, что не имеет ни малейшего смысла искать другую, тем более что это не только спальня, это еще и рабочее место, пусть временное, то есть до известной степени – нейтральное. Но Раймундо Силва замедленным движением, словно раздевая гостью, снял сумку у нее с плеча – и намерение это не было обдуманным заранее, и признаем, что в иных ситуациях чутье помогает тому, что уже позабыто опытом: Когда вы вчера уходили, мы были на ты, сказал он. Еще не привыкла, ответила Мария-Сара. Хотите, перейдем в кабинет. Нет, эхом откликнулась она, но тебе здесь сесть негде. Сейчас принесу стул. Когда он вернулся, Мария-Сара читала последнюю страницу рукописи: Застрял немножко, сказала она. Почему бы это. Да, почему бы это, повторила она на этот раз без улыбки и глядя на него так, как смотрят, когда ждут ответа: Посмотрите на кровать, сказал он. При чем тут кровать, спросила она и сейчас же другим тоном: Ты у нас какое-то одностороннее, не находите. Мне, наверно, труднее привыкать, но я постараюсь и скажу: Посмотри на кровать. А я отвечу: А при чем тут кровать. Замечаешь какую-нибудь разницу по сравнению со вчера. Нет, такая же кровать. Разумеется, такая же, прежняя кровать, я хочу лишь, чтобы ты ответила, расстилали ли постель на ней, по-твоему, использовали ли ее, и ты женским своим глазом сейчас же заметишь, что, судя по складкам и отворотам, она нетронута, а на подушке и на покрывале ни вмятинки, ни морщинки. Да, верно. Она такая, какой оставила ее вчера прислуга. Значит, ты не спал здесь. Нет. А почему, а где же. Отвечать начну с конца – на диване. А почему. Потому что я мальчишка-подросток, прежде времени поседевший, потому что не мог спать здесь один, вот и все. Мария-Сара положила лист на столешницу, подошла к Раймундо Силве и обняла его. Ты не считаешь нужным сказать, что любишь меня. Считаю, скажу. Не так. Хорошо, скажу словами. А я хочу их услышать, знаю, что многие забуду, и место, и час, и миг, но знаю, что не забуду этого и как ты прикоснулся к розе. Они уже держали друг друга в объятиях, но еще не поцеловались, лишь смотрели с широкими улыбками на счастливых лицах, а потом улыбки стали медленно гаснуть, исчезать, как исчезает вода, уходя в землю и пропитывая ее собой, пока не пропадет вовсе, оставив их наедине, и быстрая легкая тень мелькнула по комнате, скользнула и выскользнула прочь, и тогда огромные мощные крылья подхватили Марию-Сару и Раймундо Силву, окутали их собой, притянули их друг к другу, слив их тела воедино, и начавшийся поцелуй был так не похож на вчерашний, люди были и те же, и совсем другие, но сказать так – значит ничего не сказать, ибо никто не знает, что такое поцелуй на самом деле, может быть, это дьявольское причастие, может быть, ненасытимое поглощение, а может быть, начало смерти. Не Раймундо Силва повел Мария-Сару к кровати, и не Мария-Сара мягко и словно бы невзначай подтолкнула его туда, но вот они оказались там, сперва сели на край постели, сминая белое покрывало, потом она откинулась назад, обхватила, не прерывая поцелуя, его затылок, а его правая рука сделалась ей изголовьем, а левая замерла, будто не зная, что дальше делать, или зная, да не решаясь и будто наткнувшись на невидимую преграду, воздвигшуюся в последнюю секунду, но умные пальцы повели ее, направили, прикоснулись к талии Марии-Сары, спустились к бедру и там остановились, почти неощутимой тяжестью легли на его изгиб, медленно двинулись вверх, до груди, и в памяти пальцев воскресло ощущение мягкой материи, до которой дотронулись впервые, ощущение мимолетное и уже в следующий миг смытое потрясающим осознанием того, что под обыкновенной рукой мужчины – чудо женской груди. Ошеломленный этим, Раймундо Силва поднял голову, он хотел взглянуть, увидеть, узнать, убедиться, увериться, что это его собственная рука, и вот теперь невидимая стена рассыпалась, но за ней оказался город ее тела, с площадями и улицами, тенью и светом, птичьей песнью, звучащей неизвестно откуда, с бесконечными рядами окон, – город, по которому можно странствовать нескончаемо. Он целовал руку, лежавшую поверх его ладони, снова и снова, до тех пор пока Мария-Сара не убрала ее, прихватив заодно и его, и подставила поцелуям грудь, еще скрытую под одеждой. Она сама, не торопясь, наслаждаясь собственными движениями, расстегнула блузку, развела ее в стороны, как створки, и под белым кружевом обнаружилась грудь с розовым, о боже, с розовым торчащим соском, и тогда рука Раймундо Силвы, рука неистовая и нежная, вернулась и одним решительным движением высвободила из-под ткани упругую и плотную грудь. Когда он припал к ней жаждущими губами, Мария-Сара застонала, вздрогнула всем телом и тотчас же – еще сильней, потому что его рука неожиданно оказалась у нее на животе, чтобы, уже не вызывая удивления, сдвинуться вниз, к промежности и там напрячься, стать настойчивой, вторгнуться. Они были еще одеты, она лишь распахнула жакет и расстегнула блузку, и тогда Раймундо Силва прикрыл обнаженную грудь так осторожно и бережно, что глаза Марии-Сары заволокло слезами. Полумрак в комнате вдруг исчез – это наверняка из раздернувшихся туч косо ударил в окно последний свет дня, заплясал на стене вишневыми бликами, которые заполнили всю комнату невидимым трепетанием, суматошной дрожью атомов, разбуженных гаснущим сиянием, как если бы этот мир только что родился и еще был по-младенчески слаб или уже слишком долго прожил и лишился сил. Мария-Сара и Раймундо Силва, по стыдливости ли или интуитивно, не стали раздеваться полностью, остались в последних интимных предметах туалета, а она не сняла с себя и лифчик. Они лежали, укрывшись, и дрожали. Он поцеловал ей руки, она ответила тем же, а потом волнообразным движением тел сблизились так тесно, что дыхание их смешалось и губы прильнули к губам, после чего поцелуй стал пожиранием губ и языков, меж тем как руки одного искали тело другого, сжимали, стискивали, ласкали и гладили, и тогда зазвучали слова – обрывочные, задыхающиеся, осекающиеся: Любовь моя, люблю тебя, как это возможно, не знаю, так должно быть, обними меня крепче, хочу тебя, и тот древнейший лепет, который в этих ли, в других ли словах, еще более нежных, или грубых, или косноязычно-неловких, от начала времен, простите, что снова употребляем это выражение, тщится выразить невыразимое. Неумелые пальцы Раймундо Силва воевали с застежкой лифчика, но сама Мария-Сара одним прикосновением пальцев и движением плеч освободилась от него, и груди, выйдя на волю, предложили себя его глазам, рукам, устам. Тут наконец они разделись полностью, и каждый помогал другому или позволял себе помочь: Раздень меня, шептали они, а на самом деле оба уже были раздеты, но теперь могли без помехи трогать и щупать и проникать, и Раймундо Силва внезапно отбросил одежду назад, и когда перед ним оказалась Мария-Сара, ее груди, живот, выпуклый лобок, длинные бедра, он бесстыдно и бесстрашно явил себя свету, пусть и меркнущему с каждой минутой, так что теперь лишь белая простыня сверкала, словно под луной, темнота очень медленно опускалась на город, и казалось, мир вокруг притаился в ожидании нового чуда, но никто не заметил, когда оно вдруг случилось здесь, и эти двое впервые стали плотью единой, впервые застонали в унисон и глухо вскрикнули, когда все хляби небесные разверзлись над землей и над водами земными, а потом по широкому простору Тежу двое, соединив руки, безмятежно заскользили рядом, и в ответ на слова: О любовь моя, послышалось: Пусть же никогда в будущем не будет меньше, чем сейчас, и внезапно оба испугались своих речей и обнялись, и в темной комнате раздался голос женщины: Зажги свет, я хочу знать, что все это правда.